Читать книгу "Гори, венчальная свеча! - Елена Арсеньева"

Сестрицы несколько умели рисовать, сделали успехи в танцах –в тех, понятно, что плясывали в пору молодости их наставницы. И хотя, конечно,все это было далеко от утонченной светской дрессировки, их можно былопредставить в приличном обществе, не краснея за манеры и обхождение.

Но обе сестрицы также кухарничали, превосходнорукодельничали: шили, плели кружева, вышивали в пяльцах, вязали носки. Умелимыть белье, знали секреты простонародных зелий, которыми следует пользоватьразные хвори… Словом, их воспитание и образование было самой причудливой смесьюпровинциализма и светскости.

Обе ничего не ведали о своих родителях. Единственное, чтосообщили им со временем, – они не родные сестры, а кузины, а отцы да матери ихсгибли от морового поветрия. Тем и удовольствовались.

Им ни в чем не было различия – ни в одежде, ни в еде, ни вдобром или худом слове. Они носили одинаковые салопы, рубахи, сарафаны, платки.Две одинаково причесанные головки, льняная и русая, одинаково прилежносклонялись над книгою или шитьем. Они были ровесницы и крещены одноименно. Нопрошло совсем немного лет, и стало ясно, что нет в свете двух менее схожихсуществ, чем эти сестрицы: Лисонька и Лизонька.

Лисонька заневестилась рано. Ей не было еще и тринадцати,когда ее большие глаза, темно-карие, зеркальные, обрели то умильно-застенчивоевыражение, которое заставляло мужчин невольно оглядываться на нее. Одетаяпо-русски, как и полагалось девушке из небогатой обывательской семьи, онадержалась с ужимками настоящей барышни.

Высокая ростом, как и ее сестрица, Лизонька была поплотнее,покрепче, но лицо – что у ребенка: крутолобая курносенькая простушка! Хороша унее была только коса: длинная – до подколенок, толстая – едва обхватишь,шелковистая – не чета сестриной! Надо лбом и на висках по-детски завивалиськудряшки. Глаза у нее были очень светлые, серые, с тем молочно-мутноватымналетом, который можно увидеть у младенцев или у людей, проснувшихся последолгого крепкого сна. Несколько неловкая, она и впрямь казалась вечнодремлющей, что, впрочем, не мешало ей и работать споро, и в науках опережатьхваткую, да забывчивую Лисоньку. Редко, очень редко, лишь под действием самыхсильных потрясений, слетала с нее эта сонливость. Всего один такой случай моглабы привести Неонила Федоровна, но уж он-то надолго запомнился ей!

Было девушкам тогда лет по шестнадцати.

Настал день первого мая. С самого утра по улицам началиездить рейтары с трубами и во всеуслышание объявляли, что по окончании обедниимеет быть военный парад, а затем увеселения с музыкой и потешными огнями вчесть годовщины основания Вознесенско-Печерского монастыря.

Вся Благовещенская площадь была уставлена каруселями ибалаганами, помостами для музыкантов. Говорили, что нижегородская военнаякоманда должна показать примерное сражение. А пушкарский мастер якобыприготовил фейерверк с бенгальским огнем, который и собирался запалить наПоганом пруду.

А невдалеке, на Откосе, в закоулочках, вершилась инаяпотеха. Здесь появился сергач[5].

Поводырь медведя был примечателен. Цыган высоченный, косаясажень в плечах, курчавый с проседью, бородатый да горбоносый – красавец собою,да беда: с одним глазом – карим, горящим, выпуклым. Второй глаз его был прикрытсморщенным, стянутым веком со шрамом. Этот невольный прищур придавал красивомулицу цыгана выражение злобного лукавства. Впрочем, на то мало обращали внимания,наверное, потому, что нелукавого цыгана еще никому видеть не приходилось. Да имедведь у него был хорош: громадный, с лоснящейся от сытости шерстью, сосветлыми пятнами на загривке, изобличавшими матерый возраст.

– Ну-ка, Михайла Иваныч, поворачивайся! – басил цыган, иникто не замечал сию обмолвку, что медведя не Михайлом Потапычем, как испоконвеков на Руси ведется, а Михайлой Иванычем он кликал.

– Ну, ну, морэ![6] Привстань, приподнимись, на цыпочкахпройдись, поразломай-ка свои кости! Вишь, народ собрался на тебя подивиться датвоим заморским штукам поучиться! – балагурил цыган.

Левой рукой он держал цепь, привязанную к широкому ременномупоясу, а правой – увесистую орясину, на которую медведь изредка неприязненнокосился. Повинуясь руке хозяина, который дергал и немилосердно раскачивал цепь,зверь сперва с необычайным ревом поднялся на дыбы, а затем начал истовокланяться на все четыре стороны, опускаясь на передние лапы.

– А покажи-ка ты нам, Михайла Иваныч, как молодицы, красныедевицы в гости собираются, студеной водою умываются!

Медведь принялся что было мочи тереть лапами морду.

– А вот одна дева в зеркальце поглядела, да и обомлела: носкрючком, голова тычком, а на рябом рыле черти горох молотили! Ну, раздоказывай,Михайла Иваныч! – прокричал цыган.

В ответ медведь приставил к носу лапу, заменившую на сейслучай зеркало, и страшно перекосил свои маленькие глазки, выворотив белки.

Это было до того уморительно, что зеваки зашлись от смеха,сгибаясь пополам и утирая слезы, не в силах уже ни рукоплескать, ни кричать.

Даже Неонила Федоровна, бывшая в числе зрителей цыганскойпотехи, искривила в улыбке тонкие губы. А сестрицы, позабыв об ужимкахблаговоспитанных барышень, заливались от всей души.

– Ой, бэнг![7]Ой, уважил, батюшка-князь Михайла Иваныч! Ой,распотешил, твое сиятельство! – выхвалял цыган зверюгу, тряся цепью и яростносверкая единственным оком.

Всякий норовил поближе глянуть на высокочтимого медведя. Иколобродившая толпа ненароком вынесла Неонилу Федоровну с девочками вплотную кцыгану. Она глянула на сергача пристальней и вдруг ахнула так, что девицы вразоборвали смех и подхватили обмершую тетеньку под руки. Не то бы рухнула наземь.

Цыган бросил безразличный взгляд на высокую женщину в черномплатке и черной епанчишке[8], и внезапно лицо его полыхнуло румянцем.

– Дэвлалэ![9] – прошептал он и замер, цепи поникли.

Мишка, почуяв слабину, видать, смекнул, что насталанечаянная передышка, и сел на землю, всем своим видом являя робкоеудовольствие.