Читать книгу "Исповедь пастора Бюрга - Жак Шессе"

Страх перед Синодальным советом или перед властями не закрался в мою душу ни на миг. Я стал в достаточной мере хозяином положения, чтобы смотреть в будущее с непоколебимым спокойствием. Теперь, когда Синод высказался во всеуслышание, одобрив мой пыл и мое смирение, он уже не может отречься от меня, не потеряв лица, — а на это, я был уверен, он пошел бы лишь в самом крайнем случае. Я решил тем не менее подстраховаться на случай, если кому-нибудь из членов совета удастся восстановить против меня всю коллегию, и незадолго до Вербного воскресенья письменно сообщил в Синод о некоторых делишках из тех, что стали мне известны в последние месяцы. Думаю, понятно, что донесение это не было продиктовано боязнью или тревогой (я был чужд и того, и другого), но было лишь чисто политической акцией: мне нужно было развязать себе руки, то есть заручиться поддержкой совета, если я хотел обойтись с приходом по всей строгости и, презрев сопротивление, которое он мне оказывал, обуздать его. Я рассчитывал на эффект неожиданности: изумление и замешательство станут моими самыми надежными союзниками. И этот апрельский день, занявшийся в гордыне, склонится к закату в слезах и раскаянии. Удар будет тем более жестоким, ибо, как мне было известно, во многих семьях — и из самых гнусных — уже резали жирных тельцов, кололи свиней, привозили бочонки вина, готовясь к этому празднику из праздников: уже много лет здесь предавались обжорству и разгулу, вместо того чтобы благоговеть и славить Господа.

Странная это вещь — замысел мести. С тех пор как решение было принято, я не давал себе ни дня передышки, и у меня не возникало и мысли, что я пренебрегаю своим долгом. Я виделся со многими людьми, работал над проповедью к Вербному воскресенью, а между тем не мог вздохнуть, не ощутив железные тиски гнева, сдавившие волю и чувства. Март был на исходе. Продолжая готовить группу катехуменов к конфирмации — этому событию я придавал особое значение, еще и потому, что оно должно было свершиться в то самое воскресенье, когда все будет поставлено на карту, — я решил познакомиться со следующей их группой, желая еще до решающей схватки удостовериться в своей власти над ними.

И вот однажды, вечером в пятницу, я пригласил их всех в свой дом при церкви.

Воспоминание об этой встрече запечатлелось во мне с поразительной четкостью. Около дюжины юношей и девушек сидели в маленькой ризнице; когда я вошел, они встали, и тотчас же мое сердце бешено заколотилось в груди, потому что я заметил среди них Женевьеву Н. Всего за несколько мгновений я изменил свои планы: я повременю сбрасывать маску смирения, в Вербное воскресенье буду вести себя как обычно и еще на долгие месяцы останусь добрым пастырем, сговорчивым и любимым всей паствой. Ибо я замыслил иную месть, куда более жестокую и страшную, чем та, что готовилась мною на этот весенний день: в жертву моему гневу я принесу эту девушку, ею я воспользуюсь, чтобы покарать ее отца и весь поселок. Искупительная жертва. И пример в назидание. При этой мысли кровь застучала у меня в висках, и, как ни призывал я на помощь свою волю, сколько ни обращался за поддержкой к памяти моего учителя, было безмерно трудно вести эту беседу так, как я намеревался; вконец обессиленный, я отпустил молодых людей меньше чем через час.

Женевьева Н. на жертвенном костре… В этом месте я должен сделать отступление и объясниться: почему мне было так необходимо, столь важно наказать приход, погубив во имя жажды мести невинную юную девушку.

Я влюблен в порядок, я люблю его неистово. Я хочу порядка и всегда чувствовал, что Бог избрал меня своим орудием именно в силу моего пристрастия к неукоснительному соблюдению правил, а порой даже казалось — так остро ощущал я жажду порядка и дисциплины, — что Он даровал мне эту склонность лишь для того, чтобы Ему одному были отданы мои помыслы и моя воля.

Должен еще признаться, что я люблю иерархические лестницы, правильные построения, послушные механизмы, симметрию, тщательно разработанную тактику, синтаксические конструкции, шифры, метрику, строгую архитектонику. Торжество Бога видится мне в этих чистых структурах. Я всегда испытывал (испытываю и сейчас) какое-то ревнивое пристрастие к авторитарным режимам, ибо вдохновенная суровость любой диктатуры кажется мне продиктованной неким сводом непререкаемых законов, обладающим неизъяснимо притягательной силой. Государство, управляемое твердой рукой, подобно строгой и прекрасной поэзии. Вот почему плаха, пытки, костер палача и самые кровавые репрессии всегда представлялись мне законными орудиями власти, как бы ее естественным продолжением. Всю жизнь я тосковал по сильному государству под бдительным оком не ведающего снисхождения Бога; такое служение было бы к месту в Женеве времен моего учителя! Увы, механизм разладился. Рвение наказуемо. Порядок не в чести. Государство опасается чересчур рьяных своих служителей, и многоликий порок под маской умеренности и благодушия наступает на десять заповедей.

Таким образом, я оказался перед необходимостью установить порядок своими силами, ибо не было и речи, куда бы я ни обратил взор, о том, чтобы рассчитывать на какую-либо поддержку Церкви или государства. Но не путал ли я свою блажь — иные даже назовут это одержимостью — со служением делу? Не чересчур ли легко забыл о самом обыкновенном милосердии? Нет, чем больше раздумывал я над этой проблемой, поворачивая ее так и этак перед своей совестью, тем яснее становилась необходимость жертвоприношения. В моем приходе кощунствовали, оскверняли святое — что же, Женевьева Н. будет агнцем, принесенным на алтарь закона.

Теперь мне следует объяснить, почему мой выбор пал именно на это дитя, и думаю, меня поймут, когда я расскажу об Н., ее отце — несомненно, самом богатом и влиятельном, самом чванливом и самом распутном из обитателей поселка. Н. сколотил кругленькое состояние на торговле лесом. Этот ловкий коммерсант без стыда и совести сумел извлечь выгоды из послевоенных лет; он заложил основу несметного богатства, скупая лесные участки, принадлежавшие местным горцам и крестьянам, и продавая древесину в городе по баснословным ценам. Он приобрел лесопилку, а вскоре сфера его деятельности заметно расширилась: Н. брал подряды на строительство, давал деньги в рост, владел несколькими отелями для горнолыжников. Так, покупая и перепродавая, запугиванием, угрозами и тяжбами Н. очень скоро сделался одним из хозяев округа. Точнее сказать, он был его некоронованным владыкой.

Префект трепетал перед ним, муниципальные советники готовы были лизать его сапоги; благодаря своим связям повсюду в стране, в частности в кантональном совете, он был надежно застрахован от любой опасности. Своей империей Н. правил с саркастической надменностью нувориша. Пьяница, чревоугодник и развратник, он, вероятно, давно попал бы под суд, если бы не влиятельные друзья в полиции: не раз выплывали наружу весьма грязные дела, в которых он был замешан. Так, подстрекаемый пьяными дружками Н. изнасиловал жену одного из своих рабочих, после чего сображники зверски избили ее и бросили полумертвую в гараже; когда ее нашли, она хрипела в агонии. В своем логове, на ферме Бюзар, он устраивал оргии, наводившие страх на окрестных жителей. В такие вечера за высоким забором позади дома стояли длинные американские машины, часто с правительственными номерами; они разъезжались только на рассвете под какофонию пьяных голосов, клаксонов и джазовой музыки, вырывавшейся из распахнутых настежь окон.