Читать книгу "Ангел на мосту - Джон Чивер"

Строительство бомбоубежища Пастернов было закончено прошлой весной. Им хотелось бы сохранить свою затею в тайне и осуществить ее как-нибудь бесшумно, под сурдинку, но снующие туда и сюда грузовики и бульдозеры их выдали. Бомбоубежище обошлось в тридцать две тысячи долларов. В нем были две уборные с химической канализацией, запас кислорода и библиотека, составленная профессором Колумбийского университета; книги, которые он подобрал, были призваны внушать бодрость, пробуждать чувство юмора и сеять спокойствие. В бомбоубежище также помещались запасы еды на три месяца и несколько ящиков с крепкими напитками. Миссис Пастерн купила гипсовых уток, бассейн для воробьев и бородатых гномов, чтобы придать бугру, уродующему ее сад, видимость благопристойности, сделать его приемлемым — хотя бы для самой себя. Она чувствовала, что бугор этот, несмотря на свежий дерн, которым он был обложен, торчал среди ее хорошенького — такого уютного, такого домашнего! — сада грозным символом гибели по меньшей мере половины обитателей земного шара и никак не вязался с белыми тучами, плававшими в голубом небе.

В тот день, когда епископ нанес миссис Пастерн визит и она угощала его ужином, окна, выходящие на сторону, где красовалось бомбоубежище, были, как всегда, тщательно задернуты. Епископ нагрянул неожиданно. Священник сказал миссис Пастерн по телефону, что, оказавшись в этих краях, его преосвященство хотел бы воспользоваться случаем, чтобы посетить ее и изъявить ей от своего лица благодарность за ревностную помощь, какую она оказывает церкви. Угодно ли миссис Пастерн принять его сейчас? Наскоро собрав кое-что к чаю и переодевшись в другое платье, она едва успела спуститься в прихожую.

— Добрый день, ваше преосвященство, — приветствовала она епископа. Пожалуйте сюда, ваше преосвященство! Не хотите ли чаю, ваше преосвященство, или, может быть… чего другого?

— Я бы выпил мартини, — сказал епископ.

Он обладал приятным и зычным голосом, был хорошо сложен, волосы у него были иссиня-черные, словно крашеные, кожа смуглая, тугая, с глубокими складками вокруг большого рта, а глаза — так показалось миссис Пастерн были измученными и блестящими, как у наркомана. Она немного растерялась от того, что епископ предпочел чаю коктейль. Коктейлями у них ведал Чарли. Лед выскользнул у нее из рук и упал на пол буфетной, она бухнула чуть ли не пол-литра джина в миксер, а потом, для того, чтобы смягчить этот, как ей казалось, смертельный напиток, подлила в него еще вермута. Епископ слегка пригубил коктейль и сказал:

— Мистер Ладгейт мне рассказывал о ваших неусыпных заботах по приходу.

— Я стараюсь как могу, — сказала миссис Пастерн.

— У вас, кажется, двое детей?

— Да, Салли в колледже Смита, а Чарли в Колгейте. Дома без них так пусто! Они прошли конфирмацию еще при вашем предшественнике епископе Томлисоне.

— Вот как, — сказал епископ. — Вот как.

Миссис Пастерн было немного не по себе в обществе епископа. Как бы ей хотелось, чтобы визит его носил непринужденный и дружеский характер и чтобы сама она чувствовала себя реальным действующим лицом в собственной гостиной! Вместо этого она испытывала то же мучительное чувство душевного неустройства, которое охватывало ее во время комитетских заседаний, когда ей начинало казаться, что в этой торжественной атмосфере парламентских дебатов она вся растворяется, разрушается и что она вот-вот соскользнет со своего откидного стула и поползет по полу, собирая осколки своей личности, которые впоследствии попытается склеить с помощью той или иной из своих добродетелей, например: «Я — хорошая мать» или «Я — жена-страдалица».

— Вы с мистером Ладгейтом старые друзья? — спросила она епископа.

— Нет! — воскликнул епископ.

— Его преосвященство здесь проездом, — неуверенно пояснил священник.

— Покажите мне ваш сад, — сказал епископ. И с фужером в руке он вышел вслед за ней через боковую дверь на террасу. Миссис Пастерн была страстной садоводкой, но сейчас ее сад не представлял ничего особенного: период обильного цветения почти кончился, остались одни хризантемы.

— Если бы вы видели мой сад весной, особенно поздней весной! — сказала она. — Первой зацветает магнолия. За ней идет вишня, потом слива. Не успеют они отцвести, как распускается азалия, а за нею лавр и рододендрон.

А там, под глицинией, у меня бронзовые тюльпаны. Это — сирень, белая.

— У вас, я вижу, бомбоубежище, — сказал епископ.

— Да.

Утки и гномы не помогли.

— Да, — повторила она, — но, право, там смотреть не на что. А вот эта клумба вся засажена ландышами. Сплошь. Розы, по-моему, больше украшают комнаты, чем сад, поэтому я их посадила позади дома. Бордюр из клубники. От нее такой аромат — голова кружится!

— И давно вы построили бомбоубежище?

— Этой весной, — сказала миссис Пастерн. — Вместо изгороди я посадила цветущую айву. А там у нас маленький огородик. Салат, укроп, всякая зелень…

— Я бы хотел взглянуть на бомбоубежище, — сказал епископ.

Древняя обида всколыхнулась в ее душе. Так бывало в детстве ненастный день, приходят девочки к ней играть, и она, бедняжка, думает, что они пришли, потому что ее любят. А они, оказывается, пришли полакомиться ее печеньем и поиграть с ее куклами, а на нее даже внимания не обращают никакого! Чужой эгоизм всегда больно ранил миссис Пастерн. Она прошла мимо птичьего бассейна и раскрашенных уток. Гномы хмуро взирали на нее и на двух ее гостей из-под своих красных колпаков. Миссис Пастерн извлекла ключик, висевший у нее на шнурке вокруг шеи, и отперла им дверь в бомбоубежище.

— Очаровательно! — воскликнул епископ. — Очаровательно! Я вижу, у вас тут даже и библиотека!

— Да, — сказала она. — Книги, подобранные здесь, рассчитаны на то, чтобы пробуждать чувство юмора, внушать бодрость и вносить спокойствие в душу.

— К несчастью, — сказал епископ, — характерной чертой церковной архитектуры является почти полное отсутствие подвального помещения. Его размеры диктуются размерами алтаря. Таким образом, возможности для спасения верующих у нас чрезвычайно ограничены. Собственно говоря, черта эта характерна лишь для церковной архитектуры нашего вероисповедания. В других церквах имеются обширные подвалы. Впрочем, я не смею больше злоупотреблять вашим гостеприимством.

Он зашагал по газону к дому, поставил пустой бокал на барьер террасы и благословил миссис Пастерн.

Проводив глазами отъезжающую машину, миссис Пастерн тяжело опустилась на ступеньку террасы. Он приезжал совсем не для того, чтобы высказать ей свое одобрение, это было ясно. Неужели епископ объезжает свои владения с тем, чтобы обеспечить себе место в бомбоубежище? Какая кощунственная мысль! Возможно ли, чтобы он был способен использовать свой священный сан для достижения столь низменной цели? Бремя современности — такой пластмассовой, казалось бы, и легкой! — всей своей тяжестью легло на три главные опоры общества — на Бога, на Семью и на Государство. Бремя это распределялось неравномерно, равновесие было нарушено, и миссис Пастерн послышалось, будто опоры затрещали. Всю жизнь она верила в святость блюстителей церкви, но если эта вера ее была искренна, отчего же она тотчас не предложила епископу место в своем бомбоубежище сама? А он? Если он веровал в воскресение из мертвых и в вечную жизнь, для чего ему понадобилось ее бомбоубежище?