Читать книгу "Кошки-мышки - Гюнтер Грасс"

Растянувшись на охлаждаемом ветерком, но все-таки раскаленном железе, заляпанном чаячьим пометом, мы ленились шевельнуться, а Мальке успел уже дважды побывать внизу. Он выныривал, подняв левой рукой находку, которую отыскал, пока обследовал носовой отсек и кубрик, пока рылся среди полусгнивших, вяло распустившихся или все еще собранных висячих коек, среди стаек блескучей колюшки, среди водорослей и мидий, пока разгребал заросшую илом, слипшуюся рухлядь; так он нашел вещевой мешок матроса Витольда Душинского или Лишинского, а в нем — бронзовую пластинку величиной с ладонь, где на одной стороне под небольшим горделивым польским орлом значились имя владельца и дата вручения, а на другой красовался профиль усатого генерала: после обработки песком и измельченным чаячьим пометом пошедший по кругу наградной знак обнаружил надпись, которая свидетельствовала, что Мальке извлек на поверхность портрет маршала Пилсудского.

Две недели подряд Мальке нырял только за медалями и наградными пластинками; однажды он отыскал медную тарелку в память о регате тридцать четвертого года на рейде Гдингена, а перед машинным отделением, в центральном отсеке, где размещалась тесная и труднодоступная офицерская кают-компания, он нашел серебряный медальон, не больше одномарочной монеты, с серебряным ушком; изображение на реверсе медальона полностью стерлось, зато на лицевой стороне четко проступал рельеф — профиль одухотворенного лика мадонны с младенцем.

Из не менее величественной надписи следовало, что на медальоне изображена знаменитая Матка Боска Ченстоховска, и Мальке решил не чистить серебро, оставил на нем черноватую патину, когда разглядел на командном мостике, что именно извлек из-под воды, а мы предложили ему для чистки наносной песок.

Пока мы спорили, желая, чтобы серебро заблестело, он уже примостился в тени нактоуза и до тех пор устраивал находку между костлявых коленок, покуда не нашел подходящий угол зрения для своих молитвенно потупленных глаз. Нам стало смешно, когда он, перекрестившись дрожащими посиневшими пальцами, зашептал непослушными губами молитву — от нактоуза донеслось что-то вроде латыни. Мне до сих пор чудится, будто он бормотал строки из своей любимой секвенции, которую обычно исполняют в пятницу, накануне Пальмового воскресенья: «Virgo virginum praeculara mihi iam non sis amara…»[4]

Позднее, когда наш директор гимназии, обер-штудиенрат Клозе запретил Йоахиму Мальке демонстративно носить этот польский медальон и появляться с ним на уроках — Клозе был партийным функционером, хотя редко вел занятия в партийной форме, — Мальке пришлось довольствоваться привычным маленьким амулетом и стальной отверткой под адамовым яблоком, которое кошка приняла за мышь.

Черновато-серебряную мадонну он повесил между бронзовым профилем Пилсудского и небольшой, величиной с почтовую открытку, фотографией коммодора Бонте, героя Нарвика.

Глава 2

Молитва — всего лишь шутка? Ваш дом стоял на Вестерцайле. Твое чувство юмора — если таковое у тебя вообще имелось — было довольно странным. Нет, вы жили на Остерцайле. Все улицы поселка выглядели одинаково. Стоило тебе приняться за бутерброды, мы начинали покатываться со смеху, заражая друг друга весельем. Причем мы сами удивлялись тому, что смеемся над тобой. Но когда наш учитель, штудиенрат Брунис, опрашивал всех учеников класса о будущей профессии, а ты — на ту пору уже научившийся плавать — ответил: «Хочу стать клоуном, буду смешить людей», никто в четырехугольном классном зале не рассмеялся, а я даже немного испугался, потому что Мальке, заявляя о своем желании выступать клоуном в цирке или еще где-нибудь, говорил громко и смотрел прямо перед собой, а его лицо приобрело настолько серьезное выражение, что и впрямь приходилось опасаться: вдруг он правда намерен до коликов смешить людей, например, публичным исполнением молитвы Деве Марии в качестве цирковой антрепризы между укротителем хищников и трюками на трапеции; однако молитва на нашей посудине совершалась, пожалуй, всерьез — или же она была все-таки розыгрышем?

Он жил на Остерцайле, а не на Вестерцайле. Дом на одну семью стоял рядом с другими или напротив других таких же домов, разнившихся только порядковым номером да, может, узором гардин и их развеской; зато растительность узких палисадников почти не отличалась. А еще в каждом палисаднике имелся шест со скворечником и какое-либо керамическое изваяние: лягушка, мухомор или гном. Перед домом Мальке сидела керамическая лягушка. У соседнего дома и следующего за ним тоже сидели зеленые керамические лягушки.

Короче говоря, Мальке жил в доме номер двадцать четыре, четвертом на левой стороне улицы, если заходить с Вольфсвег. Остерцайле, как и параллельная ей Вестерцайле, упирались под прямым углом в Беренвег, который в свою очередь располагался параллельно проезду Вольфсвег. Тому, кто шел по Вестерцайле от проезда Вольфсвег, слева над красными черепичными крышами виднелась передняя и западная часть поржавевшей верхушки луковичной колокольни. А тот, кто двигался в том же направлении по Остерцайле, видел справа над крышами переднюю и восточную часть той же колокольни, ибо церковь Сердца Христова находилась ровно посередине между Остерцайле и Вестерцайле на противоположной стороне проезда Беренвег, а четыре циферблата под зеленой луковичной верхушкой показывали время всему жилому району от площади Макса Гальбе до католической церкви Девы Марии, где не было часов, от Магдебургер-штрассе до проезда Позадовскивег и Шелльмюля, благодаря чему протестанты и католики, рабочие, служащие, продавцы, учащиеся начальной школы и гимназисты всегда являлись на работу или на уроки без опозданий независимо от вероисповедания.

Мальке видел из своей комнаты циферблат восточной части колокольни. Он обустроил свое жилище в мансарде с чуть скошенными стенами, где над прямым пробором его шевелюры лил дождь и стучал град: комната, полная обычной мальчишеской всячиной от коллекции бабочек до почтовых открыток с популярными киноартистами, увешанными наградами летчиками-истребителями и генералами таковых войск; между ними необрамленная олеография Сикстинской мадонны с двумя щекастыми ангелочками внизу картины, а еще уже упомянутая медаль Пилсудского и освященная иконка из Ченстоховы, рядом — фотография командора нарвикской эскадры эсминцев.

При первом же посещении мне бросилось в глаза чучело белой совы. Я жил недалеко, на Вестерцайле, однако речь не обо мне, а о Мальке или о Мальке и обо мне, но героем всегда будет Мальке, ведь это у него был прямой пробор, это он носил высокие ботинки, это он цеплял на шею то одно, то другое, чтобы отвлечь вечную кошку от вечной мышки, это он стоял на коленях перед алтарем Девы Марии, это он был ныряльщиком, обгоравшим на солнце снова и снова, это он всегда опережал нас, хотя бы ненамного, это он, едва научившись плавать, заявил, что после школы станет цирковым клоуном, чтобы смешить людей.

У белой совы тоже был строгий прямой пробор и такое же, как у Мальке, выражение лица — мягкая решимость и страдание, будто от зубной боли, что делало его похожим на Спасителя. Хорошо препарированная и лишь чуточку подрисованная птица, обхватившая когтистыми лапками березовый сук, досталась ему в наследство от отца.