Читать книгу "Шырь - Олег Зоберн"

Ступня

Вначале было бледное вытянутое пятно. Затем сознание быстро сфокусировалось — и стало ясно, что я лежу на диване в московской квартирке и смотрю на свою бледную ступню, высунутую из-под одеяла, что сейчас около одиннадцати утра, что спешить никуда не надо, как обычно за последние годы, — точнее надо, но не настолько, чтоб идти немедленно: можно подремать, а к полудню я проверю электронную почту, начнутся телефонные звонки, проблемы, и по нечеткой логике продолжится моя несуровая жизнь.

Но в этот раз с пробуждением было что-то не так. Левая ступня вдруг показалась мне беззащитной, как дитя, будто бы превратилась в отдельную сущность, в которой заключены к тому же приметы всех моих родственников. Я пошевелил пальцами ноги, и мне стало жаль ступню: так трогательно напряглись жилы, так сиротливо торчали на фалангах волоски. При этом ощущение некой болезненной неразрешимости возрастало, и я подумал, что теперь вряд ли кто-то полюбит меня такого — человека с обособленной частью тела.

В томлении, согласном утренней эрекции, я хотел протянуть руку к смутно возникшей передо мной голой белокурой девушке, но, внезапно догадавшись, что заснул, вздрогнул и открыл глаза. Я приподнялся на локте и, рассеянно глядя на ногу, понял: во всей России с ее фатальными глубинками нет женщины, способной познать мою левую ступню. Не в силах больше смотреть на пальцастую конечность, я прикрыл ногу одеялом и опустил голову на подушку.

Ступня посылала сигналы, которые требовали срочной расшифровки, и я всерьез озадачился, ведь оказалось, что мои интимные наваждения до сих пор полностью зависели от телесной красоты и от рутины обиходных обрядов, и никто не вкусил со мной многомерность плоти, такую, должно быть, когда оба человека одновременно чувствуют, что они — крылатые пламенные ноги, медиумы, связующие свое и чужое, аверс и реверс, воду и твердь.

Но кто это может быть? Кто готов проникнуться моей ступней? Ступней специалиста по русской литературе XX века, агента книжных издательств Бенилюкса, парня, промышляющего чужими текстами? Я зевнул и для начала попробовал определить: а самого меня — что влечет, к чему я склонен? Люблю распродажи в книжных магазинах. Люблю ночью на своей кухне уединенно покурить анаши и съесть низкокалорийный йогуртовый торт. Люблю вязкие животные запахи. Аромат корицы неуловимо переходит в запах псины. Так, о чем это я? О черной собаке, она отрывисто дышит мне в лицо…

Не спать! И я третий раз проснулся этим утром. Некоторое время я хищно прислушивался к ступне и ждал от нее новых импульсов, как охотник ждет уток. Чтобы не было скучно в засаде, я постарался вспомнить какие-нибудь строки из классики, созвучные этому ожиданию. Хмурый фотографический Сэмюэл Беккет, вспомнившийся первым, вежливо уступил место Шолохову, рябь на стремнине встревожила по-над камышами нацелованную бабой волну, казак бережно взял накамышенную бабой речную гальку, послышались голоса на том берегу, поросшем распяленной близ черного яра коловертью…

Не спать! И меня вынесло из печальных донских плавней обратно на диван.

Я опять зевнул и несколько раз глубоко вздохнул, чтобы резко насытить мозг кислородом и взбодриться. Хотелось открыть окно и проветрить комнату, но для этого нужно было встать с дивана, а я твердо решил, что не встану, пока не осмыслю эффект ступни — острый приступ одиночества, граничащего с кровной близостью ко всему живому на планете.

Глубокие вдохи помогли, и я переключился на раздумье о психологии ощущения счастья, надеясь через это понять, какой именно партнер мне нужен, чтобы сладить со ступней. Да, ничего умозрительного нет в моих мечтах, соображал я, впрочем, как и у всех смертных. Разница между людьми здесь лишь в том, насколько быстро воображение сменяет один приятный кадр другим. А что еще я люблю? Очень люблю хинин в малых дозах, он остужает мое пылкое сердце.

Пытаясь подсластить минуты раздумий, я принял самую истомную позу, какую мог: лежа на правом боку, до предела вытянул правую ногу, а левую поджал к животу, обхватив колено левой ладонью; правую же руку, просунув под подушку, свесил с торца дивана. Замерев так, я вспомнил, что часто, засыпая или просыпаясь в какой-нибудь изощренной позе, представляю, что не лежу, а вертикально выставлен нагой скульптурой в галерее, где экспонируюсь только я во множестве вариантов, и под каждым моим несуразно застывшим телом — табличка с датой и условиями принятия позы. Допустим: «2008, август, Алушта, крыша двенадцатиэтажного дома, матрас на ящиках, рассвет, легкое наркотическое опьянение; поза: атлет на состязаниях, собирающийся метнуть диск, но в последний миг понявший, что диска в руке нет». Или — чуть дальше вдоль колонн — такой я, слабее подсвеченный софитом памяти: «2005, февраль, Москва, МХАТ им. Горького, партер, дают что-то феноменально унылое из Педро Кальдерона; поза: паралитик-колясочник на авиационном шоу. Рот приоткрыт». И так далее.

Решив не устанавливать в этот музей забытья свежий образчик неги, зафиксированный в начале предыдущего абзаца, усилием воли я умертвил внутри себя галерейщика-единоличника и переключился с малого на масштабное — стал думать о моей России с ее нерадивыми глубинками, и вот что: пока я лежу, возбуждаемый собственной ступней, и занимаюсь дремотным позерством, то есть делом, по сути, не первостепенным, — в России с ее неуемными глубинками начался процесс культурного оздоровления общества: водители лимузинов учатся уступать дорогу пешеходам, насильники трахают своих жертв уже без садистских штучек, просто трахают и всё…

Чтобы не зацикливаться на культурном оздоровлении общества, я свернул слабую шейку фривольному публицисту внутри себя, оставив его агонизировать рядом с уже холодеющим галерейщиком-единоличником в неуютном углу моей души, похожем на присутственное место, и вновь задумался непосредственно о ступне, накрытой одеялом. Мне стало тревожно от того, что я ее не вижу, как будто, когда увижу, не вынесу ее смысла, и меня озарила догадка: ведь это мужская ступня!

Я потрогал указательным пальцем левой руки свой кадык и сглотнул небольшое количество накопившейся во рту слюны… Я — мужчина. И не разучился этому поражаться. Так неужели мой удел издревле — не возжелать ни жены чужой, ни ослика чужого, и надо идти мне насаждать виноградники и побивать за воротами города всякого, кто совершил мерзость?.. И в итоге у всех всё одинаково, никаких разночтений: «С женою обручишься, и другой будет спать с нею; дом построишь, и не будешь жить в нем; виноградник насадишь, и не будешь пользоваться им»[1].

Я спрятал руку обратно под одеяло и протяжно охнул. Как это бывает в смятенные мгновения половой самоидентификации, мне померещилось, что если я окончательно признаюсь себе в том, что я — мужчина, то провидение сразу же унесет меня, словно муравьишку, в свирепую доисторическую топь, выбраться из которой можно будет только через миллионы лет эволюции.

Этого мне не хотелось. И я спросил себя: так чего надо твоей ступне, Олежа, если не обладания каким-нибудь пассивным человеком, который сызмальства приучен носить платьица и лифчики и трафаретно манерничать, издавая ртом звуки примерно на октаву выше твоего собственного голоса? Может быть, ты хочешь составить личный хор из таких человеков? Или хочешь — за продвижение новейшей российской словесности в Европу — почетную грамоту Министерства культуры? Хочешь метафизической некрофилии? Хочешь вещих соответствий? Или ничего этого не надо?