Читать книгу "За что мы любим женщин - Мирча Кэртэреску"

Несколько лет после этого меня не посещало ощущение дежавю. Правда, я и не жаловался: начались иные ощущения, одно фантастичнее другого. В тот период ко мне стали приходить «гости». Среди ночи я открывал глаза и видел их: кто-то сидел рядом со мной на краю кровати, мужчина или женщина, и смотрел, как я сплю. Я мог бы нарисовать каждого гостя, так ясно я их помню. Но они принадлежат другой истории. Покамест же, в период полного раздрая, когда я беспорядочно переходил от одной женщины к другой, не зная, чего хочу и кто я вообще такой, я познакомился с одной дамой, прилично старше меня. Мне безусловно нравятся зрелые женщины, которые кажутся всегда такими солидными, недосягаемыми, встроенными в лекала собственной жизни и которые все же, если они решаются высвободиться, становятся самыми что ни на есть сладкими и чувственными любовницами. Такую вот чудную женщину я поджидал как-то зимним вечером, в снегопад, у себя. Какое-то время, пока мы болтали за стаканом вина, а на самом деле думали только о том, что будет дальше, все шло ритуальным образом, направляясь к нормальному финалу. Нам предстояло прожить ночь любви, по всей вероятности, единственную. Ни она, ни я не хотели друг от друга ничего большего. Но в постели я с беспокойством почувствовал, что из-под крепких французских духов, которыми она надушилась в тот вечер, ее теплая и нежная кожа пахнет тем самым… Правда, крайне слабо, но совершенно определенно. Я продолжал снимать розовое кружево, которым были окутаны ее сокровенные места, но мои мысли были уже далеко. Это упругое и живое тело, за которое в любой другой ситуации я отдал бы все, больше меня совсем не привлекало, как будто оно было иной породы, чем я. Это было что-то чужое, по-прежнему очень красивое, но чужое. Со мной еще не случалось такого — провала в полную инертность рядом с женщиной — и все же у меня не было ни конфуза, ни чувства вины. Мы уснули рядом невинные, как Тристан и Изольда, и во сне, который приснился мне под утро, я наконец-то попал на тот дальний берег.

Мама была огромной рядом со мной. Мне было года три, а может, не было и трех. Трамвай, на котором мы ехали в гости к тете, потряхивало на рельсах. Спина вагоновожатого в пропотевшей рубашке напоминала вздутый парус корабля. Мы сошли на Кольце, на щебенку вокруг статуи. Статуя в центре площади, окруженной странными зданиями с изобилием гипсовых горгон и атласов, была просто колоссальной и, как гномон, отбрасывала тень на витрину кофейни. Мы направились к двери с колокольчиком. На витрине были шоколадные конфеты в разноцветных блестящих обертках. Мама зашла в дверь «на минутку», оставив меня ждать снаружи. Облака разрывались о шлем на голове статуи. Наш трамвай укатил, и площадь была пуста, только по периметру сверкали рельсы. Между чужих фасадов установилась полнейшая тишина. И мама все не выходила из кофейни. Я потерялся, я останусь навсегда тут, на площади с огромной статуей. Я съежился и заорал что было сил — и тут дверь открылась, я увидел розовый рукав, и я знал, что это мама. Вал любви, какой мне не придется испытать впредь никогда, накатил на меня. Мама, ее каштановые локоны, ее тонкое лицо, ее шея, ее руки! Я вцепился в ее подол, смеясь сквозь слезы, и тут почувствовал запах. Сладкий, с ноткой мяты, который мне не суждено будет забыть во веки веков. Мама держала бумажный кулек с зубчатыми краями. «Смотри, что я тебе купила!» В кульке были конфеты, розовые невесомые овалы из сахарной ваты. «Называются висюльки», — сказала еще мама. Это пахли они, это они так наполняли площадь запахом, что статую едва было видно, как из-за тумана.

И там, во сне, снова рвануло у меня в мозгу, и я заплакал от счастья или от горького горя, и плакал, пока меня не разбудила, удивленная, моя приятельница и не отерла мне слезы.

О близости

Когда-то, как будто в другой жизни, мне пришлось пожить в Амстердаме, в мансарде одного фламандского дома по Ватерграфсмер. На трех нижних этажах жила домовладелица-полячка с краснощекой дочкой. По вечерам они вместе принимали ванну, визжа и прыская друг на друга водой, ночью полячка в одиночестве напивалась, оплакивая умершего мужа… В моей комнате с косым потолком были только кровать, стул и стол. Еще у меня были сиди-плеер и несколько дисков, которые я непрерывно слушал первые дни, пока не выучил наизусть. Все время накрапывал дождь и стояли сумерки с прожелтью, и так несколько месяцев подряд. Я сходил с ума от одиночества. В университете я читал для маленькой группы элементарный курс румынского. По вечерам выходил и часами гулял по городу под стук капель о зонтик. Я шел вдоль полукружья каналов, переходил их по горбатым мостикам, углублялся в кривые улочки с подозрительными магазинчиками… Поскольку я был черт знает какой длинноволосый и в кожаной куртке, ко мне цеплялись те, кто продавал марихуану, особенно негры и азиаты, — совали мне под нос перехваченные резинкой сверточки. От скуки я заходил в темные забегаловки, подсаживался к раскаленной печурке и, пока от моей куртки шел пар, глотал в одиночестве можжевеловую водку, а рядом, смачно и вызывающе, целовалась какая-нибудь парочка лесбиянок.

Много раз я забредал в квартал красных фонарей и бродил, анонимный, в толпе мужчин, которые пялились на витрины, мимо баров и erotic-show, блеском реклам подсвечивающих темные воды каналов со множеством плавучих домов. Женщины в красных комбинезонах и в легендарных ультрамариновых париках иногда цепляли меня за руку и убеждали зайти в один из тех залов, где можно сидеть и пить, наблюдая вживую оргию на сцене. Каждое здание было борделем. В сотнях витрин сидели женщины в откровенных нарядах, только флюоресцирующее кружево и подвязки, женщины молодые и женщины старые, худые или с пухлыми животами, ладные, как куколки, или жесткие и мужеподобные, всех рас, всех цветов и даже… обоего пола, потому что то одна, то другая оказывалась (но тут нужен был наметанный глаз!) накрашенным и выбритым мужчиной, как в елизаветинском театре, — и он нежно улыбался тебе и манил пальцем. Проходя мимо этих барочных и вызывающих витрин, я думал, как они похожи на мои отроческие фантазии, когда, завернувшись в мокрые от пота и феромонов простыни, я представлял себе голых женщин, женщин непристойных, без лиц, без личностей и без собственной воли, в чистом виде сексуальных животных, щедро подставляющих мне свои ягодицы, свои икры, свои надушенные затылки. И вот я один в Амстердаме, брожу в одиночестве по своему отроческому воображалищу, по инфернальному раю своего эротизма. Мне довольно толкнуть одну из этих дверей, чтобы осуществить видения. Все было для меня, я легко мог бы набраться сексуального опыта, в других местах недоступного. Поскольку мне платили среднее голландское жалованье, я без проблем мог бы себе позволить девушку раз в неделю, девушку раз в три дня, девушку тогда, когда приспичит. Иногда я заглядывал кому-нибудь из них в глаза, видел, как они вдруг загораются, как будто при виде любимого, думал, какова была бы ночь в ее объятьях. И… шел дальше, пока не покидал эту карнавальную зону и не попадал снова в протестантский город, строгий, утыканный куполами далеких церквей. Всякий раз я приходил домой, в свою комнатушку, довольный, что я один, а не в объятьях сексуального объекта. За все время моего долгого пребывания в Амстердаме я ни разу серьезно не подумал о том, чтобы иметь дело с проституткой.

Не хочу показаться ханжой. Я — мужчина как мужчина. Уровень андрогенных гормонов в моей крови в десятки раз выше, чем в крови женщины. Мой мозг плавает в половых гормонах. Мне в полной мере знакомо чисто эротическое волнение — я способен возбудиться при виде какой-нибудь незнакомки в автобусе, я часто кружу в лабиринте бурных и темных фантазий, населенных именно сексуальными объектами, полностью подчиненными моей воле. Порнография не вызывает во мне безусловного отвращения — я признаю своими, мужскими, десятки тысяч сайтов в интернете и сотни журналов, которые не купит ни одна женщина, и бывают минуты, когда я настоятельно нуждаюсь в оргиастических картинках. При всем том я испытывал сожаление каждый раз, как занимался любовью с чужой и безразличной женщиной, и ни за что на свете не пошел бы к проститутке. Не потому, что риск велик, и не потому, что мне этого не позволяет принцип верности.