Читать книгу "Обрученные с Югом - Пэт Конрой"

Когда три года назад я приступал к этой работе, звезды над моей головой совершенно сбились с курса и пришли в замешательство. Я дал себе слово, что буду работать хорошо. Если я замечал, что клиент не сразу находит в саду газету, то всегда окликал его и извинялся. Хороший разносчик газет — это пунктуальность, точность, выносливость, именно таким я и хотел стать. Именно этому учил меня Юджин Хаверфорд в течение первой недели, пока я осваивался.

Вот так я, разносчик газет, колесил по городу, а красота, как из засады, выскакивала из-за каждого угла, вознаграждала за терпение, проникала через поры в кровь, образами своими полностью меняла восприятие мира. Именно город сформировал архитектурный строй моих воспоминаний и грез, отпечатав в памяти карнизы и парапеты, темноту арочных окон в стиле Андреа Палладиа[6]и ажур решеток, пока я проезжал по улицам, озабоченный своими обязанностями. Я метал газету за газетой, как ракеты, напичканные новостями: тут тебе и открытие фестиваля искусств на Кинг-стрит, и утверждение сенатским комитетом налогов с продаж в Колумбии, и полное солнечное затмение, предстоящее осенью, и окончание на следующей неделе фантастической распродажи одежды в универмаге Берлина.

Эту работу я получил три года назад, когда моя жизнь зашла в тупик, все перспективы закрылись, все возможности свелись к одной. Я находился под надзором суда по делам несовершеннолетних штата Южная Каролина, детского психиатра из больницы Ропера, моей деспотичной и бдительной матери и простого парня по имени Юджин Хаверфорд из Северного автопарка Чарлстона. Я рассматривал свою работу как искупление грехов, как последний шанс спасти детство, разрушенное и моим сложным характером, и пережитой трагедией. Я впервые столкнулся с жестокостью мира в девять лет. Иначе мне, может, понадобилось бы дожить до зрелых лет, чтобы понять: трагедия может залететь в любую жизнь, как во двор — дешевая газетка с рекламой секс-шопов и стрип-шоу. А я к десяти годам был уже стариком и досрочно постиг ужас жизни.

Зато к семнадцати годам из всех испытаний я вышел невредимым и жизнеспособным, расставшись с приятелями, которыми обзавелся в безликих психиатрических больницах штата. Их глаза оставались слепыми от невысказанного, безымянного страха. Я был рад, что больше не вижу этих безнадежных лиц. Я оставил этих людей наедине с галлюцинациями, которые не давали им ни минуты покоя. Живя среди больных, я понял, что не являюсь одним из них. Они же возненавидели меня, заметив, что душевное спокойствие возвращается ко мне спустя годы после того, как я нашел любимого старшего брата мертвым в нашей ванне, со вскрытыми венами, отцовская бритва валялась на кафельном полу. На мой крик прибежал сосед, он влез в дом через окно на первом этаже и застал меня в истерике, я пытался вытащить бездыханное тело брата из ванны. Безмятежно-безоблачное детство закончилось для меня в тот вечер. Когда родители вернулись из театра на Док-стрит, тело Стива, противоестественно неподвижное, уже лежало в центральном морге. Полицейские пытались привести меня в чувство, чтобы допросить. Доктор сделал мне инъекцию успокоительного, и для меня началась жизнь среди медикаментов, шприцев, психологических обследований, психиатров, врачей и священников. До сего дня я убежден, что все это поломало жизнь моим родителям.

Когда я свернул налево, на Митинг-стрит, солнце поднялось над горизонтом достаточно высоко, и я выключил фары на велосипеде. Митинг-стрит — улица широкая, нарядная, особняки по обе стороны выстроились как на парад, притом что парадности в городе и так хватает. Я ехал зигзагом от одного крыльца к другому, притормаживая у входных дверей, тяжелых и внушительных, будто ведущих в королевские покои. Машин на улицах по-прежнему мало, и если мне ничто не помешает, то я смогу доехать до Брод-стрит минут за пять — семь. Свернув на Брод-стрит, я окажусь среди адвокатских контор, там их целая дюжина, в том числе самая большая в городе — «Дарси, Ратлидж и Синклер». На углу Чёрч-стрит и Брод-стрит меня всегда ожидала новая порция газет. Я остановился, чтобы забрать их. Я старался не снижать темпа, хотя движение на улицах становилось активнее, адвокаты направлялись к своим любимым кафе и ресторанам. Воздух наполнился запахом кофе и ветчины, жаренной на гриле. Легкий ветерок из гавани пропах просоленной морями обшивкой кораблей. Проснувшиеся чайки криками проводили в Атлантику первое грузовое судно. Колокола церкви Святого Михаила откликнулись на слабый, почти человеческий крик чаек. Работая без передышки, я приступил к последней сотне газет и выехал на Чёрч-стрит. Мои руки привычно жонглировали.

С самого начала я ощутил на себе спасительное влияние тяжелого труда. Я упивался похвалами мистера Хаверфорда и своих клиентов, которые жили в привилегированном районе нашего полуостровного города. Мой предшественник сам принадлежал к привилегированному сословию и жил в одном из тех домов, которые я теперь обслуживал. Работа, сопряженная с ранним подъемом и физической нагрузкой, плохо совмещалась со светской жизнью, которую он вел по ночам. Он уволился сам, его не выгнали благодаря обширным связям семейства, которое восходило к первым поселенцам и основателям колонии. Когда руководство «Ньюс энд курьер» решило попытать удачи со мной, это было своего рода данью уважения и благодарности моим родителям за их заслуги перед городом на ниве школьного образования, а также попыткой помочь моим родным после смерти Стива. Смерть Стива глубоко потрясла город. Я получил эту работу не благодаря тому, каким был я, а благодаря тому, каким был Стив.

А каким же он был, Стив, думал я, поворачивая направо на Саут-Бэттери и раскладывая вкусно пахнущие газеты перед особняками, которые считал самыми красивыми в городе. Стив, будь он жив, в один прекрасный день после окончания Гарварда вернулся бы в Чарлстон, занялся адвокатской практикой, наверняка поселился бы в одном из этих прекрасных домов и женился бы на самой красивой девушке Чарлстона. В моем представлении Стив всегда оставался старше меня на два года, прирожденный лидер, наделенный необыкновенным умом и невероятным обаянием. Многие полагали, что из него получится самый блестящий джентльмен за всю историю Чарлстона. Его кожа летом покрывалась золотистым загаром, цвет волос напоминал желтоватые подпалины сиамской кошки. Ярко-синие глаза были холодными и почти прозрачными, когда он оценивал нового человека или ситуацию. Никому в Чарлстоне и в голову не могло прийти, что он возьмет бритву, вскроет себе вены и наполнит ванну собственной кровью. Стив был так прекрасен душой и телом, что горожане не могли взять в толк, как мог он проникнуться такой ненавистью к самому себе, чтобы совершить подобный поступок. Если от кого и можно было этого ожидать, так от меня — убогого, обделенного талантами, зато щедро наделенного страхами ребенка, который вечно находится в тени одаренного, яркого брата.

Впереди по курсу мисс Офелия Симмс поливала цветы перед своим домом. Затормозив, я протянул ей газету.

— Вы довольны доставкой, мисс Симмс?

— Выше всяких похвал, Лео. А как мы себя чувствуем сегодня?

— Прекрасно, — ответил я, удивленный, что она обратилась ко мне во множественном числе, как к королевской особе. — А как себя чувствуют ваши цветы?