Читать книгу "Дети нашей улицы - Нагиб Махфуз"

3

Как в тумане, но с прекрасным чувством в душе, Адхам вернулся в контору. Он несколько раз пытался просмотреть сегодняшние счета, но не видел перед собой ничего, кроме образа смуглой девушки. Неудивительно, что он впервые встретил Умайму только сейчас. Гарем в этом доме был подобен внутренним органам человека: благодаря им их обладатель живет, он знает об их существовании, но не видит их. Адхам предался было розовым мечтам, как вдруг его прервал прозвучавший рядом, как гром среди ясного неба, голос. Вопль будто разорвал тишину гостиной: «Я здесь, аль-Габаляуи, в пустыне! Будьте вы все прокляты! Проклятья на ваши головы, мужчины и женщины! Я еще припомню всем, кто не согласен со мной. Слышишь, аль-Габаляуи?!» Адхам воскликнул: «Идрис!» Вышел из гостиной в сад и столкнулся с Радваном, который спешил к нему с нескрываемым волнением. Не дав произнести и слова, Радван выпалил:

— Идрис пьян! Я видел в окно, он не стоит на ногах. Какой еще позор обрушится на нашу семью?!

— Сердце разрывается от жалости, брат, — проговорил с болью Адхам.

— Что же делать? На нас надвигается катастрофа.

— Не кажется ли тебе, что нужно поговорить с отцом?

Радван нахмурился.

— Разве можно пойти с этим к отцу? Вид Идриса только разозлит его.

— Напасти преследуют нас, — печально заключил Адхам.

— Да, женщины в гареме плачут, Аббас и Джалиль боятся людям на глаза показаться. Отец закрылся у себя, никто не смеет и близко подойти к его комнате…

Понимая, что разговор заходит в тупик, Адхам озабоченно сказал:

— Мы должны что-то предпринять!

— Похоже, здесь каждый сам за себя. Ничто так не мешает личному спокойствию, как стремление добиться его любой ценой. Я не буду рисковать, даже если небеса разверзнутся. А что касается чести семьи, то Идрис сейчас вывалял ее в грязи, как собственную одежду.

Зачем же он тогда пришел к Адхаму?

— Моей вины здесь нет. Но сидеть сложа руки я не могу…

Собравшись уходить, Радван бросил:

— Есть причина, чтобы это сделал именно ты!

Он ушел. Адхам остался стоять один, а в ушах звенела фраза: «Есть причина…». Да, он не может оставаться безразличным, несмотря на то что ни в чем не виноват, как не виноват кувшин, свалившийся кому-то на голову от порыва ветра. Тем не менее когда Идрису сочувствовали, Адхаму казалось, что проклинают его самого. Он направился к воротам, неслышно открыл их и выглянул. Идрис топтался неподалеку на одном месте, пошатываясь, и водил туда-сюда косящими глазами. Голова взъерошена, из-под разорванного ворота галабеи торчат волосы. Как только его взгляд остановился на Адхаме, он сперва ринулся, словно кошка, заметившая мышь, но, обессилев от хмеля, свалился на землю. Идрис загреб кулаком горсть земли и швырнул в Адхама. Комок попал тому в грудь и соскользнул по накидке.

— Брат! — ласково позвал его Адхам.

Идрис зарычал, качаясь:

— Заткнись, собака, сукин сын! Ты мне не брат, а отец твой мне не отец. Пусть этот дом рухнет на ваши головы.

Адхам ласково обратился к нему:

— Ты же самый достойный из этого дома, самый благородный.

— Зачем пришел, сын рабыни? — притворно расхохотался Идрис. — Иди к своей матери и спусти ее в подвал к слугам.

Адхам отвечал все с той же благожелательностью:

— Не поддавайся злобе! Не отворачивайся от того, кто желает тебе добра!

Идрис, полный эмоций, замахал руками и закричал:

— Будь проклят этот дом, где спокойно могут чувствовать себя только трусы, которые, поджав хвост, жуют кусок хлеба, макая его в похлебку. Я живу в пустыне, из которой вышел он. Я стал бандитом, каким был он, безбожником, катящимся по кривой дорожке, как он когда-то. Теперь, где бы я ни появился, на меня с позором будут показывать пальцем и говорить: «Сын аль-Габаляуи!» Я смешаю ваше имя с грязью, вас, воров, которые возомнили себя господами.

Адхам умолял его:

— Брат, образумься! Что ты говоришь?! Ведь потом будешь раскаиваться за каждое слово. Ты сам своими руками лишаешь себя возможности все исправить. Обещаю тебе, что все останется по-прежнему, все будет хорошо.

Идрис с трудом, будто преодолевая сопротивление ветра, сделал шаг в его сторону.

— Разве в твоих силах вернуть меня, сын рабыни?

Адхам посмотрел на него и осторожно произнес:

— Это под силу братскому родству.

— Братскому родству?! Я забыл о нем, выкинул в первую же попавшуюся мне выгребную яму.

Превозмогая обиду, Адхам сказал:

— Раньше я слышал от тебя только добрые слова.

— Тирания твоего отца заставила меня говорить правду.

— Я не хочу, чтобы в таком виде ты попался людям на глаза.

Идрис издевательски засмеялся:

— Каждый день они будут видеть меня еще и не таким. Я сделаю так, что позор и стыд будут преследовать вас. Твой отец выгнал меня без зазрения совести. Пусть теперь расплачивается.

Он бросился на Адхама, но тот увернулся. Идрис не удержался на ногах, и если бы не стена, упал. Он тяжело задышал, разглядывая землю в поисках камня. Адхам тем временем проскользнул к воротам и скрылся за ними. От горя его глаза наполнились слезами. Крики Идриса не умолкали. Адхам невольно обернулся в сторону дома и увидел, как через зал идет отец. Не зная зачем, он пошел ему навстречу, подавляя свой страх и печаль. Аль-Габаляуи взглянул на него ничего не выражающим взглядом. Статная фигура отца с широкими плечами застыла на фоне михраба[3]высеченного в стене за его спиной. Адхам склонил голову:

— Мир вам, отец!

Аль-Габаляуи бросил на него пронзающий насквозь взгляд и сказал голосом, идущим откуда-то из глубины:

— Докладывай, зачем пришел!

— Отец, брат Идрис… — шепотом начал Адхам.

Аль-Габаляуи прервал его, словно рубанул топором по камню:

— Даже имени его не упоминай при мне! — потом добавил, удаляясь к себе: — Иди работать!

4

День сменялся ночью на этом клочке пустыни, а Идрис катился дальше по наклонной плоскости. Каждый день он совершал новую глупость. Он слонялся вокруг дома, поливая его обитателей самой грязной бранью, садился у ворот в чем мать родила, будто загорал, и начинал горланить непристойные песни. Или же бродил по соседству в бандитских местах, бросал на каждого встречного вызывающие взгляды и цеплялся ко всем, кто попадался ему на пути. Люди молча обходили его стороной, но перешептывались: «Сын аль-Габаляуи!» Пропитание не было для него проблемой, рука его тянулась ко всему, что он находил в харчевне или на прилавках. Он наедался до отвала и уходил без слов благодарности. Счета ему не выставляли. А когда ему хотелось поразвлечься, то сворачивал в первое же попавшееся заведение, где ему наливали пива, пока он не пьянел. Тут же у него развязывался язык, и он выбалтывал все семейные секреты и тайны, высмеивал привычки домочадцев, трусость родственников и хвастался тем, что восстал против отца, властелина всей улицы. Затем, заливаясь хохотом, он принимался складывать стихи. Мог и спеть, и пуститься в пляс. Пределом его веселья было, когда вечер заканчивался дракой и под всеобщее ликование он уходил победителем. О таком его поведении знали уже все и остерегались, мирясь как с неизбежной напастью. Семье сильно досталось из-за него. Сраженную горем мать Идриса разбил паралич. Когда она лежала на смертном одре, аль-Габаляуи пришел с ней проститься. Она же рукой, которой могла еще пошевелить, отстранилась от него и испустила дух в горе и ненависти. Скорбь окутала семью как паутина. Братья перестали устраивать посиделки на крыше, в саду уже не слышалась свирель Адхама.