Читать книгу "Мы вышли покурить на 17 лет... - Михаил Елизаров"

Начиналась лезгинка. Коленца с чеченцами.

— Но чем я могу вам помочь, Маша?!

— Поговорите с ними!..

— С кем?

— С похитителями моей Элеоноры!

— Маша, я не умею говорить с чеченцами. Да и что я им скажу?!

— Пригрозите…

Взамен мне пришлось минут сорок успокаивать Машу. Сизифов труд — утешать безутешное.

Я не особо поверил Машиной мыльной экзотике про Аргентину и стекловолокно, хотя чем дьявол не шутит…

— Лазоревый… — по утру меня разбудили рыдания. — Простите, я не сказала вам всей правды. Элеонора… Она не дочь Юры.

Ее настоящий отец — мой покойный брат Альберт!..

Час от часу… Спаси и сохрани…

— Я тогда забеременела… Юра об этом не подозревал. Чеченцы тоже не знают, они думают, что Элеонора — дочь Юры. А что если сообщить чеченцам правду?! Вдруг они вернут Элеонору? Расскажите им сами, вы сумеете, я вам доверяю! Может, вам накладно звонить? Я дам ваш телефон!..

— Маша, прошу вас, не давайте мой номер никаким чеченцам!..

Я встал с дивана. Сон как рукой сняло. Вдалеке маячили подъемные краны, похожие на виселицы из стрелецкого бреда.

Маша позвонила в полдень.

Взволновано дыша: — Лазоревый! Я все устроила сама. Решила продать квартиру. У меня к вам одна просьба — помогите найти маклера! Я так боюсь обмана!

— Маша, дорогая, но у меня нет знакомых риелторов! В интернете полно всяких фирм — посмотрите…

Я перестал отвечать на звонки. Отправил смс: «Я в роуминге».

Маша вступила в телефонную переписку: «Лазоревый, я так ужасно по вам тоскую!», «Когда вы возвращаетесь? Нужно посоветоваться», «Целую подушечки ваших гениальных пальцев», «Мне предложили за квартиру рассчитаться швейцарскими франками. Соглашаться?»

Маша была регулярна, как прием лекарства — четыре раза в день.

Каждый день приносил новости от Маши. Но вскоре разыгралась нешуточная драма.

«Убили Элеонору!», и с интервалом в четверть часа: «Срочно позвоните, иначе будет разрыв сердца!»

Я содрогнулся. Сколь велико было Машино отчаяние, раз она отважилась умертвить свою кровиночку — Элеонору Альбертовну, Элеонору Лже-Юрьевну.

Через пару часов получил смс: «Здравствуйте. Это сестра Маши — Валерия. Я пишу Вам с ее телефона. Маша находится в первой градской больнице, состояние критическое». Другой почерк, чужая интонация. Не восторженная Маша, а прозаичная, как гречневая крупа, Валерия.

Я не поддался. Стиснул кулаки и не ответил.

Днем: «Это снова Валерия. Марии стало хуже. Предстоит сложнейшая операция».

На закате: «Операция прошла неудачно. Возможен летальный исход. Валерия».

В ночи: «Мария впала в кому. Приезжайте проститься».

Иногда я сомневался в авторстве, и мне мерещилась монструозная кузина, очередной башмет, несущий вахту у Машиного смертного ложа…

В два часа ночи меня разбудила, будто ткнула пальцем, печальная весть: «Мария умерла».

Форсированная драматургия загнала неопытную и страстную Машу в могилу. Кто перехватит эстафету ухаживания? Неужели Виктория?

Утром пришло: «Прощание с Марией состоится завтра в 11 утра. Приезжайте по адресу метро Первомайская, 7-я Парковая улица, дом такой-то, квартира эдакая. Прошу подтвердить ваше присутствие. Больше я Вас не потревожу. Валерия».

Изредка мелькала мысль, не прошвырнуться ли на Машины поминки, чтоб повидать их всех: сестру Валерию, физика Юру, чеченцев, Машу в утлом гробу…

Впрочем, знал, что не поеду: первомайский адрес за версту разил первоапрельским похоронным фарсом.

Милая, в те непростые минуты я просил у тебя прощения за мои былые звонки и письма, за позорную погоню с оттопыренным крючковатым мизинцем — вернись, вернись и больше не дерись.

Я отпускал тебя, милая…

А днем пришла лазоревая смска: «Слухи о моей смерти преувеличены. Умерла другая Мария. Взбалмошная сестрица Валерия, как обычно, напутала, простите ее. Вообще, столько всего произошло — давайте же повидаемся! Ваша Маша».

Паяцы

Сердце изболелось, глядя на Марину Александровну и Вадима Рубеновича.

У летнего кинотеатра сцена фактически отсутствовала, лишь коротенький выступ, похожий на обиженную нижнюю губу — «кинотеатр вот-вот расплачется», — поэтому к выпяченной губе специально пристроили подмостки и две фанерные кулисы.

На Марине Александровне были тряпичные шорты на косой помочи, поверх родной прически — зеленый поролоновый ирокез.

— Слушайте новости! Свежие огородные новости!..

Выкрикнула деланым мальчишеским голосом.

— Ах, зачем ты так шумишь, невоспитанный мальчишка?! — подхватил реплику Вадим Рубенович.

К подбородку он приладил седой козлиный локон, а на переносицу самодельное, из проволоки, пенсне. Халат и шапочка были поварские. Чтобы превратить их в одежды сказочного лекаря, на шапочке губной помадой нарисовали жирный крест.

— И где ты только вырос?..

— На грядке, синьор! Разве вы не узнали меня?! — Марина Александровна прибавила задора.

— О, конечно же узнал! — лукаво отозвался Вадим Рубенович, профессионально адресуя фразу зрителям. — Достаточно взглянуть на твою головку-луковку!

Марина Александровна была Чиполлино, а Вадим Рубенович, стало быть, изображал Айболита…

Это все называлось «затейничество». Два сказочных персонажа в течение полутора часов занимались групповым развлечением отдыхающих малышей — песни, пляски, конкурсы с копеечными призами.

То есть Вадим Рубенович, к примеру, играл на аккордеоне, а Марина Александровна пела игрушечным дискантом: — А-а-блака-а-а, белогривые ло-ша-а-а-дки!..

Главное, чтобы дети подхватили песню. Марина Александровна для этого делала такие приглашающие движения руками — мол, давайте, все вместе, хором: — А-а-блака-а-а-а!..

Или конкурс. Чтение стихов. Любых, кто что вспомнит. Искусство Марины Александровны заключалось в умении обнаружить потенциального добровольца, а потом заманить его на сцену…

В пионерский лагерь «Дельфин» вместо настоящих малышей администрация согнала подростков. Бессовестных, шумных, омерзительного пыльно-копченого цвета — июльская смена подходила к концу. Похожие на павианов, они по-собачьи улюлюкали и не желали участвовать и подпевать. Я смотрел на Марину Александровну и Вадима Рубеновича, испытывая чувство беспомощного стыда.

Я сошелся с паяцами неделю назад. Приехал, изнуренный удушливым плацкартом. Крымский зной оглушил. Я снял втридорога комнату в крепких кулацких хоромах из песчаника. Панцирное ложе было продавлено и больше напоминало не кровать, а гамак. На полдня я забылся обезумевшим сном. Очнулся, вконец угоревший, поплелся к морю.