Читать книгу "Взлетают голуби - Мелинда Надь Абони"

Я сейчас хочу знать, отвечает Номи, хочу знать сейчас и во всех подробностях, повторяет она упрямо и прижимается лицом к плечу мамики, она чуть не плачет, голос у нее прерывается, и матушка, ничего не понимая, качает головой, а отец ворчит, после такой долгой дороги у меня никакой охоты выслушивать эти капризы, и хлопает ладонью по столу, будто муху хочет прихлопнуть; все вздрагивают, все, кроме мамики, которая спокойным голосом говорит: я всей душой рада видеть вас в своем доме! Видеть вместе со всем, что вы с собой привезли, милый Миклош, в общем, мы с Номи и с Ильдико пойдем прогуляемся немного, а ты тут пока отдохни, потом будет десерт.

Негромкое пение бабушки, лягушачьи серенады по ночам, свиньи, щурящие на нас свои маленькие глазки, истерическое кудахтанье курицы перед тем, как ей отрубят голову, ночные фиалки и чайные розы, грубая речь, безжалостный летний зной и запах тушеного лука, строгий дядя Мориц, который вдруг вскакивает и пускается в пляс… Атмосфера моего детства.

Вот что я ответила, поразмыслив, когда один близкий друг, годы спустя, спросил, что значит для меня родина; какие-то более важные вещи в тот момент не пришли мне в голову. Например, тот, едва-едва успевший стать привычным, но конечно же лучший в мире напиток, трауби-сода; ее наверняка благословил сам Папа Иоанн Павел II, и она была так прочно связана с родиной, что я ее и упомянуть забыла. А потом – нечто, что не так-то просто выразить в одном-двух словах: воспоминание о том, как Номи своими капризами раздражала родителей, – например, летом 1980 года, сразу после нашего приезда, она стала приставать к мамике, чтобы та все ей показала, причем немедленно; слушая ее упрямый, плаксивый голос, я вдруг поняла: это ведь, собственно, то же самое, что мое острое желание немедленно, пускай незаметно, осмотреть, проверить все-все вокруг, – обе мы, не сознавая этого, боялись обнаружить, вдруг мы уже никакого отношения к родине не имеем, и пытались восполнить то время, пока жили вдали от нее, и, торопливо обежав все, что прежде было нашей жизнью, испытывали невероятное облегчение – ведь мы могли потрогать самые простые, самые обыденные вещи: колоду, на которой кололи дрова (к счастью, она стояла на том же месте, возле свиного хлева, недалеко от уборной); мамику, которая, пока нас не было, не завела коров или, скажем, фазанов, а по-прежнему держала свиней, кур, гусей и уток; небольшую голубятню, которая бы все там же, на чердаке, – и узнали от мамики, что голубей она держит только ради нашей матушки, которая обожает бабушкин суп из голубиного мяса и каждый год, перед поездкой сюда, радуется, как ребенок, что вот опять поест этого супа (это она сама нам говорила); мы счастливы, когда, обходя с мамикой ее хозяйство, видим, что огород так и остался огородом, а не переделан в цветник, что слива растет на том же месте, где и всегда, возле кукурузохранилища, и часть созревших слив падает в сад, а часть – на мощеное покрытие двора, где моментально становится жертвой муравьев, жуков, ос и глупых, суматошных кур. Показав нам свое царство, мамика останавливается у дощатого забора за курятником и говорит: а у господина Салмы-то двор все такой же неприбранный, поглядите сами, и мы, пригнувшись к щелям в заборе, видим огромные, кое-где уже лопнувшие тыквы, бурьян, в котором утопают роскошные розы, и мамика говорит: не понимаю я этого господина Салму, такой милый человек, и хату свою каждый год заново белит, а вот сад совсем запустил, смотрите, как повилика опутала живую изгородь! – и мы с Номи успокаиваемся, потому что родина, она не может измениться, а если меняется, то совсем чуть-чуть (и когда нам исполнится восемнадцать, когда мы станем совершеннолетними, мы конечно же вернемся сюда, опять будем спать под теплой, пышной периной в горнице у мамики, и нам будет сниться, будто мы хоть и уезжали в Швейцарию, но всего лишь на пару лет).

Да, наконец, наконец мы здесь! Обежав бабушкино царство, мы чувствуем, что действительно приехали на родину, что мы сейчас там, где прожила свою жизнь наша бабушка, наша мамика, которая вообще-то навещала нас в Швейцарии, два раза на Пасху и один раз на Рождество и еще ездила за границу один раз, в Рим, поцеловать руку Папе; мамика, смеясь уголками губ, рассказывала о том, как долго и трудно она добиралась к своему обожаемому Папе Римскому на автобусе, и о Риме, который показался ей таким невероятно огромным, что приходилось все время за кого-нибудь держаться, за кого-нибудь из товарок или хотя бы за свою палку. Девоньки мои большие, маленькие мои, говорит мамика, а мы берем ее с двух сторон под руки и медленно идем к нашей машине, потому что отец уже зовет нас помочь разгрузиться, и когда мы разбираем набитый под самую крышу «шевроле» и складываем наши сумки и чемоданы возле колодца, то обнаруживаем, что жара и не думает слабеть, хотя время уже идет к вечеру.

Ах, какая машина! – говорит мамика, заложив руки за спину, и как ты на такой громадине ездишь, Миклош, ты, когда в ней сидишь, видишь хотя бы, где у нее начало и где конец? В Америке все на таких ездят, отвечает отец, ей-богу, говорит он, когда мамика недоверчиво поднимает брови, сядьте-ка, и отец открывает боковую дверцу, гладит ладонью светлую кожаную обивку сиденья, удобнее, чем всякая мягкая постель, отец закуривает сигарету, мамика колеблется, стара я для таких новомодных вещей, матушка говорит, успеется, завтра тоже будет день, но отец берет мамику за руку, ласково и твердо, и тогда мамика, неловко пригнувшись, садится в машину. Отец элегантным движением захлопывает дверцу, и мы с Номи, сидя на чемоданах, наблюдаем, как мамика смотрит в ветровое стекло и пытается улыбнуться; отец, сев за руль, рассказывает ей про автоматическую коробку передач, нажимает кнопку, показывая, как открывается окно, говорит про климат-контроль, описывает, какой тут вообще комфорт, – отец любит употреблять это слово, хотя произносит его с неправильным ударением.

Номи, матушка и я, все мы знаем, что в ближайшее время еще не раз будем свидетелями таких демонстраций; послезавтра, например, мы пойдем к дяде Морицу, на свадьбу его сына Нандора, и все мужчины, одетые в праздничные костюмы, тут же столпятся вокруг нашего «шевроле», словно пришли сюда затем, чтобы подивиться на машину, а не поздравлять молодоженов; мы видим мысленно, как они с серьезными лицами обходят автомобиль, поглаживая блестящие металлические округлости, потому что даже легкое прикосновение, кажется им, приносит удачу, а потом кому-нибудь из них, нет, не кому-нибудь, а Нандору, жениху, разрешено будет поднять капот, то есть произвести магическое действие, в результате которого откроется сущность авто – станет виден двигатель, – потом отец включит зажигание, и мужчины, стоя вокруг мягко рокочущего мотора, будут говорить, говорить, говорить, курить и показывать пальцами на важные детали, которые необходимы машине, чтобы быть тем, что она есть, и не только катиться, не только мчаться, но и обеспечивать владельцу максимальное удовольствие от вождения.

Вот так или почти так все это будет происходить, а матушка, Номи, я, наши тетушки и двоюродные сестры, мы будем стоять чуть поодаль, поглядывая на мужчин и потешаясь между собой над той серьезностью, с какой они тянутся к технике; в такие моменты мы в самом деле не более чем глупые гусыни, которые только и знают, что гоготать, лишь бы не думать о том, что может произойти и чего мы больше всего боимся: не дай Бог, дружный восторг в какой-то момент перейдет в ссору, потому что кто-нибудь возьмет и скажет, что в социализме, несмотря ни на что, есть свои хорошие стороны; мы, глупые гусыни, знаем: одной-единственной такой фразы, такой искры будет достаточно, чтобы шеи у мужчин напряглись и покраснели: да, да, коммунизм – это, конечно, хорошая идея, пока он на бумаге!.. А капитализм!.. Эксплуатация человека человеком!.. Мы хоть и гусыни, хоть и сплетницы, но знаем, какой ничтожный шаг отделяет технику от политики, кулак от скулы; когда мужчины начинают говорить о политике, это вроде того, как если бы мы начинали готовить еду, с самого начала зная, что блюдо по какой-то причине не получится: или будет пересоленным, или недоперченным, или пригорит, все равно; разговоры о политике – это отрава, говорит мамика.