Читать книгу "Бывают дети-зигзаги - Давид Гроссман"

Я бросил взгляд налево. Потом направо. Эти двое заняты своими мыслями.

Что-то тут не так. Но что?

Надо подготовиться к встрече с дядюшкой Шмуэлем, напомнил я себе. В прошлый раз, год назад, беседа длилась два часа. Второй такой я не выдержу. Битых два часа я смотрел, как он шлепает толстыми губищами и шевелит короткими усами. Все его статьи и исследования — все они посвящены мне, ну или таким, как я. Целыми месяцами и годами он строчил их в своей комнатушке. У него и на стене небось моя фотография крупным планом, с подписью «Разыскивается Министерством Образования и Воспитания», а тут — вот удача! — я сам, живьем, сваливаюсь ему прямо в лапы. Разве он такое упустит? Мне там сделалось душно, комната наполнилась неимоверным количеством шлепающих толстых губ, а из них начали выскакивать все новые и новые дядюшки семейства губоцветных. Книги и брошюры затрепыхались, шепча мое имя. Я понял, вот-вот умру от педагогической передозировки.

Я даже не разбирал слов. Казалось, дядюшка убеждает меня сознаться в пособничестве жрецам Ваала и Астарты[2], а заодно и в организации еврейских погромов на Украине. История обступала нас со всех сторон, и я был готов уже согласиться со всеми обвинениями.

Два часа, исполненные усов, — и я наконец вспомнил совет, который ночью накануне отъезда дала мне Габи. «Плачь, — шепнула она, — когда станет совсем невмоготу, начинай плакать горькими слезами. Увидишь, что будет».

Взгляд вправо. Взгляд влево. Никаких изменений. Хранят великое молчание. Смотрят в разные стороны. Может, тут действительно ничего странного? Я просто распереживался из-за того, что еду один. Да еще и эти… умеют действовать на нервы.

Дядюшка Шмуэль, снова напомнил я себе. Дядюшка Шмуэль и прошлый раз.

Довести себя до слез — это я умею, а уж перед разбушевавшимся дядюшкой мне было и впрямь хреново. Из-за всего, что со мной случилось, чего мне наговорили, из-за всех этих неприятностей в животе был тяжелый ком, оставалось только дать ему подняться к горлу.

Я начал сдавленно всхлипывать. А чтобы разгруститься окончательно, стал вспоминать, как отец накануне сказал, что уже не знает, что делать с таким сыном и что каждый раз, когда ему кажется, будто я повзрослел и стал нормальным человеком, — тут-то со мной опять что-нибудь приключается, и вообще, как только у такого человека, как он, уродился такой ребенок, как я. Он-то, конечно, прав, но он что, думает, мне самому не хочется стать нормальным человеком? Тут уж я начал реветь как следует: из-за того, что у меня вечно все наперекосяк и шиворот-навыворот, и даже вот сейчас я не могу погрустить по-настоящему, потому что на пути у моей печали вдруг возникает образ дядюшки на коротких ножках, в серых шерстяных носках и сандалиях, в галстуке — это летом-то! — в териленовых[3]штанах, на коленях у которых воспиталось, похоже, не одно поколение школьников, и — как же все это смешно! Хотя и ужасно грустно.

И вот так я стоял там и полусмеялся-полуплакал, печальный и полузадушенный, полувсерьез-полупонарошку, и от этой странной смеси чувств мне было даже приятно, это примерно как есть шоколад за спиной у зубного врача, и вздрагивал от слез раскаяния, и жалости к себе, и благодарности к человеку, который в одиночку сражается за мою грешную и порочную душу.

Дядюшка замолчал. Он посмотрел на меня с изумлением, лицо его вдруг поласковело, и он прямо-таки просиял. Несмотря на полумрак в комнате, видно было, как педагогический нимб у него над головой растаял и даже усы стали очень довольными. «Ну, ну, — пробормотал он, и рука его неуверенно порхнула к моей голове, — я и не думал, что ты так растрогаешься… Что уж я такого сказал? Простые слова, от чистого сердца… Эмпа!» — возопил он вдруг, и я на секунду вообразил, что это первобытный победный клич всех великих педагогов, издаваемый после того, как наконец повержены силы тьмы. Он быстро потер одной лапкой о другую и, не глядя на меня больше, вышел из комнаты. Я услышал, как снаружи он кричит снова, со странным облегчением в голосе, — зовет Эмпу, тетушку, которая приходит к нему готовить и убираться, чтобы та пошла успокоить меня.

Но слезы уже спасли меня в прошлую «вдохновляцию», а вчера ночью Габи не шепнула никакой спасительной тайны — что делать, когда я останусь с дядюшкой один на один?

И сама она сейчас один на один с отцом. И наверняка уйдет.

Я вдруг понял, что не могу больше сидеть спокойно между двумя странными молчащими незнакомцами, и вскочил, вернее, попытался вскочить, и напугал их, и они как по команде вскинули руки, чтобы я смог пройти, и снова стали раскачиваться вперед-назад, помаргивая, как сонные курицы, и я, не выдержав, воскликнул:

— Может, поменяемся местами и вы сядете вместе?

Голос у меня был сдавленный и резкий, но эти двое заухмылялись во весь рот и принялись крутиться вокруг меня, чтобы обойти меня поаккуратнее, и так мы несколько секунд пританцовывали, размахивая руками, пока эти двое не сумели пройти и не уселись рядом. Я плюхнулся на сиденье напротив.

— Но не вздумай смотреть! — пролаял полицейский и пригрозил заключенному пальцем.

— Не буду смотреть, вот как Бог свят! — положив руку на грудь, поклялся заключенный.

— Я только что видел, как ты на меня смотришь! — возмутился полицейский.

— Жизнью дочери моей клянусь, не смотрел! Вот скажи, ты видел, как я на него смотрю?

Это он спрашивал уже у меня. При чем тут я? Тут и полицейский наклонился ко мне и стал ждать, что я скажу. Он так ждал, что даже ус прикусил. И что-то в этих двоих было притягательное, несмотря на всю их надоедливость и неправдоподобность. Хоть мне и хотелось сбежать оттуда, я и с места двинуться не мог.

— Я… Не знаю. Кажется, немножко смотрел, — промямлил я.

— Вот! — Полицейский с видом победителя поднял палец. — Еще один взгляд — и моему терпению конец!

Снова наступила тишина. Заключенный уткнулся взглядом в окно. Мы проезжали мимо дубовой рощи. Стадо коз щипало траву среди низких кустов, одна коза стояла на задних ногах и объедала листья с дерева. Полицейский отвернулся к двери. Я боялся и бросить взгляд в сторону, и даже закрыть глаза. Как-нибудь исчезнуть бы отсюда.

— Вот сейчас! Сейчас смотрел! — завопил полицейский, вскакивая с места, но, поскольку к нему был прикован арестант, тут же шмякнулся обратно. — Смотрел!

— Жизнью дочери моей клянусь, не смотрел! — воскликнул заключенный и тоже вскочил с места и замахал руками, и тоже тут же упал на свое место.

— Ты и сейчас смотришь, — проревел полицейский. — Смотришь прямо мне в глаза! Прекрати! Опусти глаза сейчас же!