Читать книгу "Бенито Муссолини - Кристофер Хибберт"

Когда она впервые говорила с ним, у нее создалось впечатление, что она никогда в жизни не видела «более жалкого существа. Несмотря на огромную челюсть, ожесточение и беспокойный блеск его черных глаз, он производил впечатление человека крайне робкого. Даже слушая меня и при этом теребя нервными руками большую черную шляпу, он, казалось, был более озабочен своим внутренним кипением и менее всего прислушивался к тому, что я говорила». Но в тот период он ей понравился, хотя позднее она возненавидела его за предательство социализма. Да, в то время многие любили его, он не вызывал ненависти.

К концу 1903 года он вернулся в Италию, так как заболела его мать. Как только ей стало лучше, Муссолини вновь отправился в Швейцарию, чтобы избежать призыва на военную службу, поскольку он, разумеется, был ярым противником войны, глубоко презиравшим «платных рабов короля» в их «неуклюжих шинелях, с грудями, усеянными крестами, наградами и другим товаром иностранного и отечественного производства…, пускающих людям пыль в глаза, нагло выставляя себя напоказ». Не прошло и недели, как он вновь был арестован, и провел Пасху 1904 года в тюрьме в Люцерне. Он говорил позднее, что это были «одни из самых мрачных дней моей юности», и, слушая колокольный звон, доносившийся с улицы, он размышлял над тем, не вышлют ли его из Швейцарии по выходе из тюрьмы в Италию, где его за уклонение от воинской повинности ожидало тюремное заключение сроком на один год. Но, к огромному облегчению Бенито, его ссадили с поезда еще до того, как он доехал до Кьяссо, и хотя он был выдворен из Женевского кантона, ему, однако, разрешили вернуться в Лозанну, где проживали, пытаясь найти работу, тысячи итальянских эмигрантов. Однако Муссолини был удачливее многих из них. К тому времени он хорошо говорил по-французски и сносно по-немецки; кроме того, он немного знал английский и испанский. Он сумел перебиться и даже, по его словам, посещал в Лозаннском университете лекции Вильфредо Парето и летние курсы при Женевском университете благодаря тому, что давал уроки итальянского языка, переводил с помощью русских и польских друзей философские и политические книги, писал статьи, занимал деньги у матери и у всех, кто мог их дать, пока наконец в ноябре 1904 года король Италии не объявил об амнистии дезертирам в честь рождения сына — принца Умберто. Муссолини намеревался эмигрировать в Америку, но изменил свои планы и решил вернуться домой, чтобы помочь матери преподавать в школе Довиа. По пути домой он имел встречу с Анжеликой Балабановой в Лугано, во время которой позволил себе характерные для него выпады против богатых. «Смотрите! — говорил он, показывая рукой в сторону ресторанов и отелей, расположенных вдоль дамбы. — Люди едят, пьют и наслаждаются жизнью. А я должен ездить в вагоне третьего класса и есть жалкую, дешевую пищу. Боже мой, как я ненавижу богачей! Почему я должен страдать от такой несправедливости? Сколько же еще это продлится?» Спустя два дня Муссолини прибыл в Романыо с репутацией политического экстремиста, фигура которого выходила за пределы местного масштаба. 18 апреля 1904 года римская газета «Трибуна» (La Tribuna) опубликовала статью своего женевского корреспондента, в которой Муссолини именовался «великим дуче» местного итальянского социалистического клуба. Так начал формироваться образ его жизни.

3

19 февраля 1905 года Роза Муссолини умерла от менингита в возрасте сорока шести лет, и Бенито, как отмечалось в «Пенсьеро романьоло», был вне себя от горя. Во время похорон он «хотел сказать последнее прости, но, приложив для этого огромные усилия, не совладал с собой, расплакался и смог лишь бросить несколько цветков в ее могилу». После смерти матери он стал преподавать в школе в Каневе, небольшом городке в коммуне Толмеццо в Be нецианских Альпах к северу от Удине. Хорошего учителя из него не получилось, и он знал об этом. Дети относились к нему неплохо, но ему, видимо, было трудно держать их под контролем, да и мысли его часто были далеки от школьных дел. Иногда он терял терпение, стучал кулаком по столу и ругал их. Но хотя они и называли его «тираном», он не внушал им страха. Некоторые из них считали его сумасшедшим. Его скособоченный воротник был почти всегда грязным, шнурки на ботинках часто болтались, волосы были длинными и нечесаными. Читая книгу и нашептывая стихи, он подолгу гулял по городу, не считая тех двух с половиной миль от дома, где жил на полном пансионе, до школы, которые ему приходилось проделывать ежедневно. У священника он брал уроки латинского языка, начал изучать индийскую арифметику и вел конспекты по истории философии и критике немецкой литературы; но в основном, когда он не был занят преподаванием в школе и частными уроками в пансионе, где проживал, он пьянствовал или развлекался, удовлетворяя свои сексуальные потребности. Он сам признавал, что год, проведенный в Толмеццо, был временем «моральной деградации». Он регулярно напивался, и часто после того, как его собутыльники ложились спать, продолжал болтаться в одиночку по темным улицам города, выкрикивая что-то, декламируя стихи Кардуччи или выступая с речью на площади перед фонтаном. Он занимался любовью со всякой девушкой, которая была ему доступна, и угрожал изнасиловать ту, которая не проявляла уступчивости. Он подхватил сифилис и когда обнаружил у себя симптомы болезни, зарядил пистолет и заявил, что хочет застрелиться. Его с трудом удалось заставить сходить вместо этого к врачу. У него был страстный роман с женой хозяина квартиры, и когда он уже уехал из Толмеццо, то однажды, поддавшись сильному желанию, проделал зимою среди ночи трехсотмильное путешествие из Предаппио, и тайком пробравшись по лестнице, изнасиловал ее прямо на полу, пока муж преспокойно спал в соседней комнате.

В разгар следующего лета он вновь оказался в тюрьме. Он проявил присущую ему бескомпромиссную горячность, когда во время одного из аграрных конфликтов, регулярно нарушавших течение жизни в Романье, вступил в политическую дискуссию на стороне поденных рабочих Предаппио, выступивших против своих «угнетателей» — землевладельцев, и был приговорен к трем месяцам тюремного заключения.

Постепенно он стал приобретать известность в Романье. О нем говорили и писали в газетах. В возрасте двадцати пяти лет «товарищ Муссолини» представлял собою уже мощную силу. Выйдя из тюрьмы, он отправился на север в Тренто, принадлежавший в то время Австрии, и трудился там на профсоюзном поприще, став постоянным автором в революционном и интернациональном по характеру еженедельнике «Авенире дель лавораторе» (Awenire del Lavoratore — «Будущее трудящегося»). Но социалисты Трентино, обожавшие Мадзини, понравились ему не более, чем социалисты Гуальтьери, «сделанные из лапши». Они были «лакеями буржуазного капитализма», «рабами национализма и патриотизма», которых следовало бить и бить, пока «их предательство дела пролетариата» не будет разоблачено. Ибо пролетариат должен считать себя «антипатриотичным уже по своему характеру» и ему необходимо разъяснить, что национализм — это маска «грабительского милитаризма», которую «следует оставить господам», а национальный флаг, по определению, данному Поставом Эрве, — это «тряпка, место которой на помойке».

Хотя его неприятие националистической линии социалистов Трентино было глубоко осознанным, он согласился сотрудничать в газете «Пополо» (II Popolo), редактором которой был Чезаре Баттисти, симпатизировавший ирредентистам, и в статье, написанной им для «Пополо» и «Вита трентина» (La Vita Trentina), владельцем и редактором которой был Баттисти, он с уже знакомой всем неразборчивостью открыл огонь по целому ряду мишеней — от антипролетарского мышления профсоюза каменщиков до алчности землевладельцев, от пагубного влияния неомальтузианства[2]до буржуазного духа, который привел к вырождению Первого Мая как революционного праздника.