Читать книгу "Казанова - Иен Келли"

Таким был литературный, художественный и философский фон для драмы с участием Казановы. Его интимный, непристойный, хаотичный рассказ о жизни и времени не был бы возможен без культа чувственности вокруг образа Амура и убежденности Просвещения в универсальности человеческой добродетели, достоинства и прав человека. И если Просвещение связано с современной эпохой в целом, то связь эта идет через призыв к людям заявить о собственных правах и собственной уникальной ценности в свете разума. Вопрос заключается в том, какого рода человек оказался способен создать всеобъемлющее описание своей жизни, основанной, главным образом, на власти чувств, и зачем он это сделал.

В идеологической сердцевине либертенизма (или распущенности, как тоже переводят это слово) лежала вера Просвещения в милостивого бога и права природы. Логичным продолжением мысли было убеждение в том, что секс — явление здоровое, даже духовное, предписанное богом, а также естественный спутник хорошего интеллектуального здоровья. Именно поэтому политик-либертен Джон Уилкс смог с гордостью написать, что лучше всего проделывал свою работу, когда после секса находился в постели с лондонской проституткой Бетси Грин, а Казанова мог провозгласить себя своего рода революционером — благодаря тому, что свободно преступал многие нормы более старой сексуальной морали. Используя свои знания математики, химии, физики, алхимии и научной полемики восемнадцатого века для придания смысла собственному миру и той воле судьбы, которая определяла его жизнь, Казанова исполняет свой долг перед веком разума. Пытаясь отыскать следы разумности в своих приключениях, придав им форму масштабной работы о личных озарениях и социальной истории, он провозглашает себя своеобразным энциклопедистом и ключевым объектом анализа делает самого себя. И, наконец, поскольку природное чувство юмора Казановы было закреплено цинизмом сцены и импровизацией, его работа является одной из последних великих усмешек над жизнью, как у Лоренса Стерна, который писал — «мои взгляды сведут меня в могилу». Юмор Казановы стал, как он однажды выразился, его «профилактическим средством от меланхолии», его способом, как пишет Стерн, «отгородиться весельем от недугов плохого здоровья и прочих зол жизни».

* * *

Казанова немыслим без Венеции, хотя там он провел на удивление малую часть своей долгой жизни. Ее стиль, ее камни, сексуальная искушенность, высокие художественные достижения в восемнадцатом веке — все находит яркое отражение в книге Казановы, в его жизненном опыте. Кроме того, это было, к счастью для Казановы, превосходное столетие для странствующего венецианца. Представить себе Венецию Казановы довольно просто, мало что изменилось в видах, вдохновлявших великих мастеров Каналетто, Гварди, Лонги и Тьеполо, изображавших мелкие детали венецианской жизни, известной Казанове. Аромат хлеба, приливы, церковные колокола, каналы, набережные fondamente и улочки calles остаются неизменными, вместе с великим и ускользающим духом settecento, эстетики восемнадцатого века. Венеция, где в значительной мере писалась данная книга, — это ее древняя, невероятная, заманчивая самость, плодородная или зловонная (в зависимости от вашей точки зрения или преобладающих ветров), построенная на правилах сценической и романтической драмы, а не на основе природы или разума. Город, мостовые которого покрывает вода, с особой нумерацией этажей и домов, где неразличимо внутреннее и внешнее, реальность и ее отражение, иллюзия и материя, оказывает воздействие на автора, как в свое время и на Казанову; этот город стоит «посередине моря большой каменной лодкой, которую едва удерживает якорь одного лишь искусства».

Светлейшая Венецианская республика во времена Казановы управлялась как независимый город-государство во главе с дожем, избираемым корпусом знати — классом патрициев, которые на протяжении столетий ревниво защищали свои права и привилегии. Хотя жители города, по общему мнению, жили лучше, чем обитатели почти любого другого города в Европе, репутацию Венеции как культурной и красочной столицы, к тому же являющейся морскими воротами на востоке и сохранявшей превосходство на море из поколения в поколение, портило бытовавшие мнение о ней как о репрессивном и скрытном обществе, которым в сотрудничестве с коррумпированной церковью безжалостно правят несколько семейств. Правительство дожей, разодетое в великолепные византийские одежды и пребывавшее в роскошнейшем дворце на площади Сан-Марко, опиралось на сети информаторов, анонимные доносы и объект всеобщего страха — венецианскую инквизицию, инструмент государственных репрессий.

Одновременно Венеция при Казанове превращалась в туристический город, каким остается и по сей день, хотя и в несколько ином стиле. Она отвечала прихотливым ожиданиям волшебного очарования и культурным запросам. Это была великая эпоха карнавала, тогда — самого длительного и театрализованного в Европе. Весь город был обязан надевать маски, день и ночь, с октября по Пепельную среду, с кратким перерывом на Рождество; в начале восемнадцатого века было добавлено еще пятнадцать дней карнавала, приуроченных к празднику Вознесения. Столь экзотическая практика изумляла многих писателей. Маски создавали анонимность, требовавшуюся городу, сочетавшему высокую степень театральности с заметным отсутствием частной жизни. Ношение маски изменяет коды любого человеческого взаимодействия, жестко ограничивая обычные знаки понимания, принятия, презрения или недоверия. Нет ничего определенного, поэтому все кажется дозволенным. Строгие правила кастовой Венеции частично обходились за счет надеваемой маски. Для мальчика-подростка — а маски надевали даже дети — это означало возможности притворства на протяжении полугода, когда в общественных местах можно было быть тем, кем хотелось. И Казанова прожил всю свою жизнь в подобном духе.

Венеция Казановы в восемнадцатом веке не вела войн, как и подавляющая часть Европы. Путешествия Казановы прерывались из-за войны за австрийское наследство (1741–1748) и последующей европейской династической войны, Семилетней войны (1756–1763), которая экспортировала свои столкновения в Америку и Индию. Однако в самой Венеции восемьдесят лет царил мир, начиная с момента подписания в 1718 году мирного договора в Пассаровице и до конца республики в 1797 году. В этот период имел место последний великий расцвет венецианского карнавала, а вместе с ним и всего венецианского искусства. Во времена Казановы скульптор Антонио Канова высекал мрамор для Дорсо-доро, возвращая в Венецию чистоту и сдержанность классики перед вычурными палаццо того периода в стиле рококо. Каналетто рисовал в студии, находившейся неподалеку от места, где Казанова обсуждал театральную политику на кампо Сан-Джулиан, его полотна оставили нам незабываемый образ города, пронизанного светом, отраженным в воде. Рыжеволосый священник Антонио Вивальди направлял страсти своей натуры на создание четырехсот концертов, помимо церковной музыки и опер, и тогда же Бальдассаре Галуппи — не столь почитаемый сейчас — начал успешную международную карьеру в опере с преподавания в консерватории в Оспедале-деи-Мендиканти. Оперы Галуппи нередко создавал в сотрудничестве с другим великим драматургом эпохи (и любовником матери Казановы), Карло Гольдони. И хотя гости и жители Венеции считали, что от былой политической мощи Светлейшей республики осталась лишь тень, но ее экономика не была в состоянии упадка, как иногда пишут, и ее обитатели — от сенаторов и до гондольеров — имели много причин для радости. Гольдони, как Гварди и Лонги на холсте, а Казанова в прозе, представлял повседневность Венеции как счастливую комедию, оперу-буфф с участием ее обычных жителей с их обыденной жизнью. И это тоже было революционным — обычные горожане превращались в предмет искусства, каким они останутся и для Казановы.