Читать книгу "Мистер Вертиго - Пол Остер"

Как ни противны мне были куры со свиньями, я предпочитал их компанию людям. Там я не знал, кого ненавижу сильнее, и каждый день менял их местами. Мамашу Сью и Эзопа я презирал, а о мастере даже думать не мог без гнева и возмущения. Это он, негодяй, заманил меня, из-за него я влип — конечно же, он у меня был главный за все ответчик. Больше всего меня изводили его оскорбительные, полные сарказма замечания и словечки, которые непрерывно летели в мой адрес, а также манера шпынять меня и гонять, с поводом и без повода, единственно из желания еще раз доказать, какая я дрянь. В обращении с теми двумя он был просто эталон вежливости, но хоть бы раз пропустил возможность уколоть меня. Как началось в первый день, так потом и поехало. Я довольно быстро пришел к выводу, что мастер Иегуда ничем не лучше, чем «дядюшка» Склиз, и пусть он мне не давал колотушек, как тот, но слова тоже имеют силу и тоже больно били по голове.

— Ну, мерзавец, — сказал он мне в то первое утро, — будь любезен, поведай, какие основы каких наук успели в тебя заложить?

— Основы? — сказал я и немедленно, как и положено уличному мальчишке, постарался дать быстрый и точный ответ. — У меня только одна основа — та, на которой сижу. Как у всех нормальных людей.

— Я спрашиваю тебя про школу, осел. Входил ли ты хоть единожды в класс, и если входил, то чему там успел научиться?

— Не ходил я ни в какую школу, больно нужно! Я что, не знаю, как время провести, что ли?

— Отлично. Слова мудреца, да и только. А как у нас обстоят дела с алфавитом? Буквы ты знаешь или нет?

— Кой-какие знаю. Те, которые практически полезные. А остальные мне без надобности. От них только голова болит — с какой бы стати мучиться?

— И какие же для тебя практически полезные?

— Надо подумать. Например, «о», эта мне нравится, и еще «у». Потом есть… ну… как их… «л», «р» и «е», и еще «т», которая как такой перекресток. Это мои любимые буквы, а остальные, да ну их к черту, плевать я на них хотел.

— Иными словами, ты можешь написать свое имя.

— О том и толкуем, хозяин. Я умею писать, как меня зовут, могу посчитать все года, хоть до второго пришествия, и знаю, что солнце на небе — это звезда. А еще знаю, что книжки для девчонок и маменькиных сынков, и если вы придумали меня учить по книжкам, то лучше сразу расторгнем наш договор и разбежимся.

— Не дрейфь, шпендрик. Твои слова для меня просто музыка. Чем ты глупее, тем лучше для нас обоих. Меньше исправлять, и, значит, мы с тобой сэкономим массу времени.

— А как насчет полетов? Когда начнем?

— Вот мы и начали. С этого момента все, что бы мы ни делали, направлено на обучение. Тебе это не всегда будет понятно, так что постарайся просто запомнить. Если будешь держать это в голове, то выдержишь, даже когда начнется трудное. У нас с тобой долгий путь, сынок, и для начала придется сломить твой дух. Хотел бы я по-другому, но иного способа нет. Впрочем, учитывая, из какого дерьма я тебя достал, с этой задачей мы справимся быстро.

Вот я и мерз целыми днями в хлеву, перелопачивая навоз, а те трое сидели в доме в тепле. Мамаша Сью занималась готовкой и прочей домашней работой, Эзоп валялся с книжками на диване, а мастер Иегуда не делал вообще ничего. С утра и до вечера он сидел на жестком прямом деревянном стуле и смотрел в окно, и, как мне казалось, других обязанностей у него не было. За всю зиму я ни разу не видел, чтобы он хоть зачем-нибудь вставал со своего места, разве что поболтать с Эзопом. Иногда я к ним даже прислушивался, однако смысл бесед ускользал. Они употребляли столько сложных, тарабарских слов, будто это был другой, им одним понятный язык. Через некоторое время, когда я немного обвыкся, я догадался, что они учатся. Мастер Иегуда взялся обучить Эзопа предметам школьной программы, и потому все книги, которые они читали, были учебниками: по истории, литературе, математике, латыни, французскому и так далее. Мастер, конечно, хотел научить меня летать, но, значит, еще хотел сделать Эзопа ученым, и, насколько я мог судить, эта вторая задача была для него важнее. Однажды утром, вскоре после моего появления на ферме, мастер сам как-то сказал:

— Ему, крысеныш, жилось хуже, чем тебе. Я нашел его двенадцать лет назад в Джорджии, когда он, в лохмотьях, ковылял через хлопковое поле. К тому времени он не ел два дня, потому что его мамаша, которая и сама-то была ребенком, умерла от туберкулеза и лежала в их хижине, а от хижины до того поля было четырнадцать миль. Столько малыш и прошел. Он уже бредил от голода, и не наткнись я на него тогда, никто не знает, что было бы. Физически он остался с тех пор искалечен самым прискорбным образом, но голова у него — великолепный инструмент, и он уже превзошел меня почти по всем дисциплинам. Года через три хочу отправить его в колледж. Пусть продолжит учиться, а потом, когда выучится и войдет в жизнь, он станет примером и образцом для всех негров, сдавшихся перед насилием, процветающим в этой лицемерной стране.

Я не понял из его речи ни слова, однако любовь в голосе разобрал, и она меня обожгла. Пусть я и был глуп, однако что это означает, понял. Мастер любит Эзопа как сына, а я приблудный звереныш, кретин, на которого можно спустить собак и выгнать под дождь.

Мамаша Сью была, как и я, неграмотна, и мы могли бы с ней стать товарищами по невежеству и ничтожеству, и тем не менее этого не произошло. Мамаша Сью относилась ко мне неплохо, но вот меня от нее брала оторопь, и привыкал я к ней дольше, чем к тем двоим вместе взятым, хотя их тоже трудно было назвать нормальными. Даже сняв с головы шляпу и распаковавшись из одеял, она нисколько не походила на женщину. Почему-то это меня угнетало, но даже когда я подсмотрел за ней в замочную скважину и своими глазами увидел пару сисек и убедился, что между ног ничего не болтается, все равно поверил не до конца. У нее были грубые, как у мужчины, руки, могучие плечи, под одеждой буграми ходили мышцы, а лицо — если не считать редких мгновений, когда оно вспыхивало своей прекрасной улыбкой, — хранило настолько замкнутое и отстраненное выражение, что больше смахивало на полено. Но, кажется, еще больше, чем внешность, меня отталкивали ее молчаливость и манера смотреть сквозь меня, будто меня вовсе нет. Приставленный к хозяйству, я в прямом подчинении находился у мамаши Сью и, следовательно, имел с ней дело чаще, чем с теми. Она выдавала задания, проверяла, как я их исполнял, следила, чтобы я умывался и чистил зубы перед сном, однако в ту часть дня, которую я проводил с ней рядом, я чувствовал себя более одиноким, чем если бы был в доме один. В ее присутствии под ложечкой начинало тянуть и я становился будто меньше ростом. От моего поведения ничего не зависело. Я мог скакать на месте или стоять спокойно, мог орать во все горло, а мог молчать — ничего не менялось. Мамаша Сью была как стена, и всякий раз, приближаясь к ней, я ощущал себя облачком дыма, крошечным пепельным клубом, который вот-вот разлетится по ветру.

Единственным человеком, кто относился ко мне и впрямь по-человечески, был Эзоп, но я с самого начала был настроен враждебно, и что бы он ни говорил, как бы ни поступал, мое отношение оставалось неизменным. Я ничего не мог сделать. Презрение к черным было в крови, а Эзоп к тому же был еще и безобразней всех, кого я имел несчастье видеть за свою жизнь, и я чувствовал себя оскорбленным уже тем, что вынужден жить с ним под одной крышей. Это шло вразрез с правилами, опрокидывало законы природы и все святыни, и я не позволял себе с ним примириться. К тому же говорил Эзоп так, как не говаривал еще ни один цветной, — даже не как американец, а будто английский лорд; к тому же он был любимчиком мастера, и всего этого оказалось достаточно, чтобы я и думать о нем не мог без судорог. Еще хуже мне было оттого, что, когда он вертелся рядом, приходилось держать рот на замке. Конечно, позволь я себе тогда разок ругнуться, и гнев мой немедленно вылился бы наружу, а я не забыл палец мастера, вонзавшийся в подбородок, и не имел ни малейшего желания снова подвергнуться пытке.