Читать книгу "Лестничная площадка - Яна Дубинянская"

Между прочим, так оно и было. Даже ничего не нужно сочинять — просто ненавязчиво забыть о некоторых вещах. Например, как, захотев поесть, он хватал меня одной рукой и нес на кухню — на самом интересном месте детективного фильма. Или бесцеремонно выносил за порог комнаты, если собирался в одиночестве насладиться соревнованиями по регби. Естественно, я относилась к этому с юмором и даже пыталась сопротивляться — а потом подсчитывала круглые синяки на запястьях. К тому же он не допускал мысли, что не я должна стирать его вечно разбросанные по комнате носки, чистить кроссовки, даже мыть бритвенный станок… все это, конечно, уже после того, как я к нему переселилась. Дура. И еще эти вечера, длинные осенние вечера в обществе человека, имеющего в лексиконе не больше пятидесяти слов. Вот, об этом я и скажу Марте. Мы оказались слишком разными людьми, которых связывало только телесное влечение… Черт, надоело, противно. Если что, буду импровизировать.

За темным окном уже вовсю мелькали разноцветные огни городских фонарей и витрин. Я приникла к стеклу, пытаясь узреть хоть какой-то ориентир — в гостях у Марты я была один раз, черт знает когда и к тому же в компании, что обычно дает полное право не запоминать дорогу. Единственное, что я помнила — это была конечная остановка. Угловой дом, третий этаж. Я взглянула на часы: одиннадцать тридцать пять. Самое время для непринужденного дружеского визита.

Автобус развернулся на асфальтовом пятачке. И остановился. Раздвинулись двери, люди косяком потянулись к выходу, я встала — и напоролась взглядом на этого самого парня, на «Джима».

Он не поднимался с места и, до предела повернув голову, напряженно вглядывался в темное заднее стекло, за которым было совершенно невозможно различить что-нибудь кроме мельтешения витрин. И автомобильных фар. Грязь, пропитавшая его одежду, слегка подсохла, но все равно прикасаться к нему как-то не хотелось. Но он не вставал, а из автобуса уже выползала, посапывая, толстуха в светло-сиреневом, и мы были последними людьми, оставшимися в салоне.

— Простите, мистер, — начала я, и он вдруг лихорадочным порывом обернулся ко мне, словно услышал над ухом выстрел. Глаза у него были такие же затравленно-отчаянные, как и в тот момент, когда его хотели выбросить из автобуса. Я почему-то дочувствовала себя виноватой, рассердилась на себя, на него, на поздний вечер и абсолютную нелепость ситуации, на того, кто был в этом виноват, и опять же на себя… Снова захотелось написать на окне «ненавижу».

Я вежливо сказала:

— Дайте пройти.

Он молча смотрел на меня в упор несколько секунд — а потом выговорил глухим еле слышным голосом:

— Если я сейчас выйду на улицу… один… Меня убьют.

Честное слово, я бы сама кого-нибудь убила. Я могу, я же сумасшедшая. Я протянула ему руку и сказала очень по-деловому:

— Хорошо, выходим вместе.

Мы в ответе за тех, кого приручили. Сент-Экзюпери.

А доброе дело никогда не остается безнаказанным. Не помню кто.

При выходе он подал мне руку — потрясающее, наверное, зрелище со стороны. Пассажиры автобуса уже успели разойтись, и мы очутились на абсолютно пустынной улице, — тем не менее, ничего похожего на выстрелы из-за угла, естественно, не наблюдалось. Мимо проносились автомобили, отражаясь в длинной зеркальной витрине, и парень всякий раз резко поворачивал голову, глядя то на дорогу, то на ее отражение. Может, он был и не в себе. Может, это было опасно — вот так гулять с ним по ночной улице. Сейчас меня больше интересовало, в каком из совершенно одинаковых высотных домов по обе стороны улицы живет Марта. Кажется, номер был нечетный. Хотя черт его знает. Надо будет посмотреть в обоих — этаж и квартиру я помнила точно. И все-таки избавиться от моего экзотического спутника — уж его появления в своей квартире среди ночи Марта точно не поймет.

Мы вошли в подъезд, шаги стали гулкими. Я остановилась и повернулась к парню.

Он заговорил первым.

— Я даже не знаю, как… я подвергал вашу жизнь опасности, как последний… Я, наверное, должен все объяснить. Меня зовут Грегори, Грег…

Что-что, а знакомиться с ним я не собиралась.

— Не стоит, — оборвала я его довольно резко. — Надеюсь, у вас все будет нормально. Просто я сейчас иду не домой, и…

К счастью, он понял. Кивнув, пробормотал что-то неразборчивое и отступил к дверям подъезда, но не вышел, а, остановившись, пытался разглядеть что-то в щель между дверными створками. Меня он больше не интересовал.

Я поднялась на третий этаж. Лестничная площадка в этом доме была необычной планировки — полукруглая, как солнышко на детских рисунках, двери расходились от нее широкими лучами, не то пять, не то шесть, — почему-то было трудно определить их количество на глаз, не пересчитывая. Я подошла ко второй слева двери — вторая слева, без вариантов, — и несколько раз нажала на кнопку звонка. Никто не отвечал, и после паузы я позвонила еще — безрезультатно. Марты не было дома, или же я ошиблась зданием… Нет, Марты не было дома. Эта рубиновая пуговка звонка, я ее хорошо помнила, потому что…

И стало больно, страшно больно, ведь и у него тоже была такая пуговка на двери, и я вспомнила — а по жесточайшему договору с собой я не имела права вспоминать… Взять себя в руки, думать о чем-то другом, о ком-то другом, о том же спортсмене с черноволосыми руками… это хотя бы романтично… это хотя бы глупо…

Оказывается, открылась первая справа дверь, — а я и не заметила, и пожилого человека, который вышел на площадку, я в упор не узнавала — даже когда он поздоровался со мной как со знакомой, даже когда пригласил войти, даже когда я согласилась…

ГЛАВА III

Ночная лампа светилась мягким тусклым бледно-желтым светом — но он все равно набросил сверху клетчатое покрывало. Слишком устали глаза. И вообще, он слишком устал от света.

Зрение уже не корректировалось ни толстыми очками, ни новыми немецкими линзами, и припаять микроконтакты он поручил студенту-радейщику с четвертого этажа. Может быть, поэтому не получилось. Хотя, что там, он точно знал, что не поэтому.

Он уже лет десять как привык думать о себе в прошедшем времени: я жил в предместье, я был женат, я работал в Сент-Клэрском университете, имел докторскую степень… Я любил, я предпочитал, я терпеть не мог… Все его желания безнадежно гнездились в прошлом. Вот почему.

Придется испытать на ком-нибудь другом. Достойное занятие старого ученого-маньяка: эксперименты на живых людях. Ни с кем не согласованные, абсолютно противозаконные. Да и над кем? Круг его общения давно укладывался в число пальцев одной руки. Разве что этот студент с четвертого этажа, худенький мальчик в очках и с неизменно никаким выражением лица — бывают ли у него сильные желания?

Лиловые старческие пальцы осторожно пощупали отведенный до предела рубильник под полукруглой шкалой с мертвой стрелкой на нуле. Может, все-таки студент неправильно припаял контакты. Или он сам допустил какую-нибудь чисто техническую ошибку… вряд ли. С тридцати лет он представлял себе устройство машины настолько точно, что мог воспроизвести его чертеж прутиком на песке с завязанными глазами. Тридцать лет… Тогда было достаточно и желаний, и песка, и прутьев. Но не было четырех стокаратовых бриллиантов, километров золотой проволоки, немецкой оптики и швейцарских микродеталей, изолированного помещения, ориентированного на магнитный полюс, не было ни денег, ни разрешения университета на эксперименты. Попросту не было времени. Время расходилось тогда по секундам: он читал лекции на шести потоках, писал статьи, вел тему на кафедре, которой позже стал заведовать, подрабатывал репетиторством… И была Розалия, которая не мыслила воскресенья без оперы и лета без морского побережья, и еще мог бы быть сын… Черт, опять это прошедшее время, нереализованное и невозвратимое… Если бы он создал тогда эту машину, она тоже принадлежала бы теперь прошлому. Открыл, изобрел, прославился… а стрелка осталась бы неподвижной. И это все.