Читать книгу "Огненный шторм - Дэвид Класс"

Ты оберегал меня, папа. Даже тогда. Потому что меня уже искали.

Даже тогда. Десять лет назад.

Так какой мой следующий ход? Позвонить в полицию и все рассказать? Логичный, стандартный алгоритм при любой опасности, но в данном случае, наверное, не самая правильная мысль. Причина первая: папа в полицию не поехал. А мог бы. В местный участок. Гораздо ближе и легче, чем бешеная гонка к реке. Но папа решил не обращаться в полицию, а он-то знал, что происходит. Так что лучше последовать его примеру. Вторая причина: когда обращаешься в полицию, все, что ты говоришь, трубят на всех частотах. По радио. По компьютеру. Так полиция и работает. Распространяет информацию. А тебя как раз разыскивают, чтобы убить. Так что, если собираешься идти в полицию, лучше сразу нарисуй на вершине горы мишень и стой в середине, размахивая флагом.

Ладно, другой вариант. Связаться с Пи-Джей. Или с ребятами из команды и друзьями. И что им рассказать? Байку, которой ты сам в жизни бы не поверил, не случись она с тобой лично?

И к тому же, может быть, навлечь на них опасность? Потому что те, кто тебя ищет, умеют, хотят и могут убивать. Поэтому любой, к кому ты пойдешь, станет возможным источником информации о тебе.

Прости, Пи-Джей. Я тебя и правда люблю. Обычно ты бываешь права, но сегодня ошиблась. Лучшего момента не будет. Мы упустили наш шанс.

Река широка и темна. Воспоминания о Пи-Джей. Первый поцелуй. Предпоследний класс. Не где-нибудь, а под зрительскими скамьями в школьном спортивном зале. Пришли туда поболтать. Мы просто друзья. Нашли тихое местечко. Темно. Металлические опоры. Сидим на деревянном полу. Грязновато, но нам-то что. В зале просторно и тихо. Сплетничаем. И вдруг глаза встречаются. Головы наклоняются. Носы касаются друг друга. Губы к губам. Легонько, сильно, накрепко. Потом отшатываемся. Глядим друг на друга. Неуверенно улыбаемся. А потом смеемся — оба смеемся.

Какая была радость. Чистая радость. Потом второй поцелуй. Не такой робкий. Исследуем только что открытую территорию.

Стихотворные строчки. Теннисон,[1]да? Всегда любил стихи. Наизусть помню целую кучу. Стоит прочитать хорошую строчку, и уже не забуду.

Бей, бей, бей,

О Море, в подножия скал!

Не вернется отрада ушедшего дня,

Где бы я ее ни искал.

Стою на носу и чувствую, как палуба опускается и поднимается.

Проплыл под мостом. В небе впереди зарево.

Манхэттен? Наверное. До него еще много миль, но он уже виднеется и чувствуется. Город, который никогда не спит.

Над головой птица. Чайка? Альбатрос? Лети отсюда! Кыш! Я дорожу уединением. Оставь меня с моими воспоминаниями и с моими печалями.

На берегах появились огни. Пригороды Нью-Йорка.

Папа с мамой редко возили меня сюда. Хедли всего в пятидесяти милях вверх по реке, но это другой мир. Очень уж Манхэттен большой, говорил папа. Слишком много народу, и все сидят друг у друга на головах. Дышать нечем. Слишком много машин. Слишком опасно.

И это говорил человек, который, как выяснилось, водит машину, как чемпион Национальной ассоциации гонок, и стреляет, как Джесси Джеймс. Но тогда я ему верил. И всегда был чуточку деревенщиной. Когда был маленький, ловил ужей и лягушек. Лазил на деревья. Рыбачил. «Скаут-орел».[2]Кому он нужен, этот Манхэттен?

У меня перехватывает дыхание. Это мост Джорджа Вашингтона, подсвеченный, словно волшебные врата. А за ним — огни, небоскребы и миллионы, миллионы людей, которые никогда не спят, потому что, черт подери, у них куча дел.

Не знаю, куда я плыву, но это место я уж точно обойду стороной.

Справа — джерсийский парк «Палисейдс». Слева — Манхэттен. Даже в эти часы по Вест-Эндской автотрассе течет нескончаемый поток машин. Виден Эмпайр-стейт-билдинг, подсвеченный желтым и оранжевым. Цвета Хэллоуина.

Ужасный толчок. Едва не выпрыгиваю из катера. Трубят трубы Страшного суда. Большой корабль. Огромный корабль. Танкер. Видны огни. Идет прямо на меня. Выруливаю к манхэттенскому берегу. Танкер проплывает мимо. Длиной, наверное, в полмили.

Смотрю, как он плывет. Теперь я у самого манхэттенского берега. Вижу причал. Не знал, что они и в городе бывают. Никогда не любил этот город. Не вижу в нем смысла. Лучше поплыву на север или на юг. Вверх по течению — в Канаду. Вниз — во Флориду или в какую-нибудь из Каролин. Чтобы подальше оторваться от тех, кто меня преследует, кто бы это ни был.

Но они же знают, что ты на катере, чудак-человек.

Голосок. На задворках сознания. Стараюсь его не слушать. Молчи.

Они видели, что ты уплыл на катере. Они знают, что ты поплыл вниз по реке.

И что? Молчи.

Что-что. Куча всего. Вероятно, сейчас они вовсю тебя ищут. Катер издалека видно. А этот еще и заметный. Чем дольше проторчишь на катере, тем сильнее себя подставишь.

Не желаю этого слушать. Этот катер дал мне папа. Последнее, что нас связывает. Молчи.

Правильно-правильно, подумай о папе, настаивает голос. Это-то тебе и нужно. Он знал, что происходит, и любил тебя, а ты все равно ничего не понимаешь, поэтому следуй его примеру. Его последние минуты. Он хотел снять с тебя метку. Спрятать тебя. Кто-то охотился за тобой и догонял, так что папа старался замести следы. Это и есть твой следующий ход. Заметай следы. Эту реку наверняка начнут прочесывать даже в темноте. А на рассвете тебе конец. Как лучше всего замести следы? Где проще всего на свете потеряться?

Я набираю полную грудь воздуху. Черт. Логика железная. И выруливаю к причалу и к огням Манхэттена.

4

Какой там отдых. Бросаю якорь у причала. Везде суда, большие и маленькие. Яхты. Трехмачтовая шхуна. Плавучие дома. Скорлупки и посудинки. В общем, сами разбирайтесь, как они называются. Вот он, Манхэттен. Верховный плавильный котел. Сижу на палубе и гляжу на освещенные окна домов.

Думаю о папе и маме. Они всегда были рядом. Мама возится в садике. Свежие овощи и травы. Такой я ее и помню. Идет из садика в дом со свежесобранными помидорами и базиликом. Линялые джинсы. Старая футболка. Рабочие ботинки. Я бросаю мяч в баскетбольное кольцо на лужайке. Мама проходит мимо. «Обед через двадцать минут, — объявляет она. — Эх, вот попробуешь эти помидоры… Ну-ка, интересно, попадешь в кольцо?»

Я разбегаюсь с двадцати футов. Прыгаю. На пике прыжка — в двадцати пяти дюймах над лужайкой — бросаю мяч в кольцо так, что только сетка зашуршала. «Неплохо, — улыбается мама. — Спорим, второй раз так не получится?»

Ее улыбка. Не самая теплая в мире — моя мама не из тех мам, которые любят телячьи нежности, зато она всегда была рядом.