Читать книгу "Джек/Фауст - Майкл Суэнвик"

- Откуда тебе это известно?

- Благодаря утверждениям сотен свидетелей и ученых.

- Есть детская игра, Вагнер, - и ты наверняка в нее играл; это такая игра, где один юнец тихо шепчет что-нибудь другому, а его друг шепотом повторяет сказанное третьему и так далее, до тех пор пока фраза не пройдет через двадцать ушей и столько же ртов. Последний играющий объявляет это тайное высказывание вслух, и выходит так, что произнесенное им не имеет ничего общего с исходными словами. А истина проходит через речные ворота и со временем уходит далеко-далеко в сторону Косвига и там становится ложью. Слухи, основанные на слухах, неприемлемы для науки. - Фауст вздохнул. - Ты ошибаешься, ибо ты - человек. Все люди ошибаются. Птолемей был человеком. Следовательно, и он ошибался. Quod erat demonstrandum [5].

Он взял из рук Вагнера «Альмагест» и швырнул его на рабочий стол.

- Теперь переходим ко второму основанию нашего треугольника. Учение Аристотеля следует применять к тем истинам, что извлечены из опыта. Его «Физика» утверждает, что физические законы установлены по различию в качествах.

Взяв эту книгу из рук Вагнера, он положил ее одним краем на Птолемея, так что образовалась наклонная плоскость, нижним концом выходящая за край стола. Открыв шкаф, порылся внутри и вытащил две сферы размером в два кулака.

- Вот два шара одинаковой величины, но различного состава, ибо один сделан из сосны, а другой - из гранита. Как ты уже заметил, каменная сфера значительно тяжелее. Присущие им качества не могут не быть весьма и весьма различными. Мы расположим каждый наверху этой наклонной плоскости и дадим им упасть. Который из них упадет на пол первым?

- Тут и думать нечего - гранитный.

- То есть Аристотель для тебя тоже стал предметом веры. Для большинства ученых ссылки на него вполне достаточно. Тем не менее мы будет доказывать или опровергать, основываясь на собственном опыте.

Он отпустил шары.

Они покатились по книге, пролетели по воздуху и ударились об пол одновременно. Фауст поднял бровь.

- Вот и весь опыт. Вот и весь Аристотель. Я пошатнул два основания нашего треугольника, герр Вагнер, а вы остались весьма неудобно стоять на последнем.

- Истина, - храбро произнес Вагнер, хотя его голос слегка подрагивал, - проистекает непосредственно из Божественного откровения. Научное изыскание, в котором мы способны полагаться только на наши не защищенные от ошибок ощущения, может быть просто преднамеренным коварством Сатаны.

- Верно. - Фауст сунул Птолемея с Аристотелем в огонь и опустил руки на тома-близнецы Библии. - Нам следует изложить всю нашу правду и нашу веру в одной-единственной книге, так? Эта книга, состоящая из множества разделов, в которой все благочестивые видят само Божественное откровение, совершенное и непреложное, один-единственный источник, которому нельзя противоречить и который сам лишен противоречий. Поскольку по отношению к нему все человеческие способы доказательства неприменимы, это откровение не может быть опровергнутым.

- Да! - вскричал Вагнер. - Да!

- И за эту книгу ты прозакладываешь всего себя и свою душу?

- Да.

- Тогда ответь, сколько дней Ной провел в Ковчеге?

- Сколько же?

- Как говорится в Книге Бытия: « И лился на землю дождь сорок дней и сорок ночей ». Вроде бы ничего мудреного, а? В общем-то, да, если бы не строки, что идут далее: « Вода же усиливалась на земле сто пятьдесят дней ». Что же считать верным? Невозможно, чтобы верными были оба стиха. Но если один из них ложен, что можно сказать о предположительном авторе книги?

- Нам неизвестна длительность дней в те древние времена, и вполне возможно, что одна цитата дает продолжительность дня в современном измерении, а другая…

- Фи! Софистика! - И Фауст бросил книгу в огонь.

С диким воплем Вагнер вылетел из комнаты.

- Это чрезмерно для седовласого старца, - пробормотал Фауст. - Чрезмерно для Создателя и Спасителя. Кто же с самого начала закрывал очевидное от человеческих глаз?

Сидя в задымленной комнате в полном одиночестве, Фауст вдруг обнаружил, что пристально смотрит на стену напротив, где между очертаниями двух прямоугольных окон проступает наподобие каменного носа камин, так что ему почудилось, будто он стоит внутри человеческой головы. Не обычной головы, а головы полубога, героя, с огромными глазами и весьма вместительной внутри. Тщеславие навело Фауста на мысль, что этот кабинет являет собой точнейшее подобие его сознания. Письменный стол, заваленный исписанными таблицами и цифрами, стеклянные реторты, магнит с толстой намоткой из проволоки для усиления его мощности, а над головой с мучительной медлительностью покачивалось чучело крокодила с Ориноко, занимающее четвертую часть помещения, подвешенное к потолку скорее для того, чтобы производить впечатление, поскольку было недостаточно грозным, чтобы отгонять демонов и сводить на нет их вредоносное воздействие на его эксперименты, но весьма внушительным, чтобы приводить в смятение легковерных клиентов. Из одного угла высовывался череп кита (маленького), а рядом находилось устройство для учебных демонстраций - пара прямоугольных деревянных плоскостей, закрепленных на вращающемся конусообразном основании, соединенных по одной грани так, что их можно было поворачивать и наклонять. Рядом лежала окаменелая бедренная кость какого-то исполина, жившего еще до Адама, и железный камень, который низвергся со звездного неба, что Фауст видел собственными глазами. Все эти редкости и устройства можно было расценить как овеществленные символы некоего обретенного опыта или знания, которыми Фауст битком и в полнейшем беспорядке набивал свою голову. Каждая штуковина могла произвести немалое впечатление на непосвященного. Несмотря на то, что они представляли собой неуклюжие образы истинного мира за стенами кабинета, Фауст умудрялся переставлять и по-разному располагать их, не впуская при этом сюда этого внешнего мира.

С улицы доносился слабый шум торговли и разговоров. Кто-то громко кричал. Смеялись дети. Он не обращал внимания на эти звуки, как на совершенно неуместные, мешающие разрубить Гордиев узел логики, на котором ему следует сосредоточить свой ум. Ибо, как это ни парадоксально, в своем возбуждении и отчаянии Фауст чувствовал себя ближе к постижению истинной сути всего, чем когда-либо за все свои ученые занятия, так близко, что весь мир внезапно показался ему иллюзорным, призрачным, как ощущение затылком упавшей на него тени или как тонкая пленка пузыря, столь бесконечно огромного внутри, что он был повсюду - со своими непостижимым внутренним содержанием и лежащим на поверхности миром явлений.

Можно было сказать без хвастовства, что Фауст стремился к знанию, как любая живая душа. Но при этом он точно знал одно: он не знает ничего. Следовательно, бессмысленно искать помощи у местных умов; искать нужно повсюду, и в более низких, и в более высоких царствах, чем человек. И еще следует допустить, что знание, которое он обрел, существует еще и где-то в другом месте, а все его страстные попытки - ничто. Итак. Где?