Читать книгу "Дефолт совести - Александр Смоленский"

Несколько ошарашенный столь смелыми призывами «соседа», Павел выхватил у кого-то биту и что было силы швырнул в одно из окон банковского отделения. Обезумевшая толпа обманутых вкладчиков на мгновение притихла, а затем с рёвом окончательно разбуженного самосознания бросилась на штурм.

Наблюдая, как завязывается рукопашный бой, Фролов сначала впал в транс, но затем решительно прыгнул в самую гущу свалки. Тут что-то острое и жгучее впилось ему в затылок. Павел только и успел что схватиться рукой за ужаленное место. «Шприц-ампула!» – прорезала сознание смутная догадка.

Это было последнее, что зафиксировала его память. В следующее мгновение Павел ощутил, как всё тело разом обмякло, ноги подкосились, и он в беспамятстве рухнул в лужу крови.

Время тянулось томительно, словно остановилось. Вернее, он вообще потерял чувство времени. Если бы Фролову сказали, что прошло больше полугода, он бы несказанно удивился. Если бы не ежедневные визиты Козьмича, он скорее всего давно превратился бы в смирного тихушника, раздавленного вневременным существованием, лекарствами и беспомощностью. В нарушение инструкций старик умудрялся не только подкармливать пациента, но ещё, и это, пожалуй, было даже важнее, чем еда, просто раз-гова-ри-вать с ним. Впрочем, с течением времени молодому учёному этого становилось слишком мало. После долгих уговоров Фролову все же удалось уговорить Козьмича открыть «страшную» тайну: сколько все же прошло дней с той поры, когда его упекли на «дачу».

– Дней, говоришь? – хитро и в то же время с горькой грустью спросил санитар. – А месяцев не хочешь?

Такого Фролов даже не мог представить. С трудом переварив сказанное, Павел попытался раскрутить старика хоть на какую газетёнку, на что Козьмич шарахнулся от него, словно чёрт от ладана:

– Чего хошь, сынок, но только не это. Только не политика. Здесь это дело смертельный грех.

– Где же ты, несчастный дед, увидел политику? Я, может, про секс хочу прочитать...

– У как дело пошло?! Гляжу, ты уже и шутить стал. Стало быть, пошёл на поправку.

– Зачем тебе, Козьмич, ёрничать? Будто ты не знаешь, что я не был болен?

– Кто знает? – Санитар почесал затылок.

В том, что срок «лечения» затянулся, виноват был сам Павел. Несмотря на увещевания Козьмича, он не раз срывался, разнося всё вокруг: выражался не по местным правилам, выкрикивал угрозы в адрес врачей и тех, кто ими командует. Словом, сумасшедший... После одного из приступов к нему в изолятор без сопровождающих лиц неожиданно явился главврач лечебницы – сутулый старичок в пенсне с постоянно слезящимися белесыми глазками.

– Молодой человек, – произнёс он тихим, скрипучим голосом, – буду с вами откровенен. Ваше поведение абсолютно глупо. Поймите же, что вы попали в специфическое учреждение вовсе не только как душевнобольной, но и как социально опасный элемент. По крайней мере, на то время. К тому же попали в корпус номер три. Здесь, понимаете ли, у нас особый контингент. Так сказать, с подтекстом. – Главврач неопределённо хмыкнул. – Мне представляется, что вы все понимаете. Поэтому, батенька, постарайтесь держать себя в рамках. И вскоре мы вас поставим на ноги. Если вы, конечно, нам будете помогать.

– А я что, противлюсь? – выдавил из себя Фролов. – Я разве не помогаю?

– Помогаете. Помогаете. Но недостаточно. Поверьте моему опыту, молодой человек. Чем скорее вы забудете о ваших проблемах, тем будет лучше для вас. Для всех будет лучше! Это я вам как заслуженный психиатр России говорю. Но прежде всего, когда вы находитесь на приёме у лечащего врача, не следует ругать власти, банки, милицию, пугать их Страсбургским судом по правам человека. Ибо это выдаёт вас с головой. И подумайте, наконец, кому вы всё это рассказываете?! Заурядному лечащему врачу! А он, заметьте, докладную пишет своими словами. Своими, заметьте, а не вашими! И ещё, заметьте, у него маленькая зарплата...

Главврач из-под пенсне довольно нахально подмигнул Павлу. Будто они были в чём-то единомышленниками.

После этого визита Павел постарался остепениться, что, строго говоря, означало одно: больше не провоцировать больничных медиков своими заявлениями. Он стал демонстративно строго следовать предписаниям врачей, исправно притворялся, что пьёт все прописанные ему таблетки. Словом, проявлял перед медперсоналом такую удивительную смиренность, что вскоре колоть его транквилизаторами уже не было никакой нужды. Память медленно, но верно возвращалась, о чём, конечно, Павел молчал как партизан. Но вот чего он никак не мог восстановить – при чём тут Страсбургский суд? И почему, по словам главврача, грозил им всему свету? Что лично он хотел от Фемиды? Чтобы вернули деньги, предназначенные для установки? Бред! При чём тут Страсбург? Ни этот город где-то в Эльзасе, ни суд никаких обязательств перед Фроловым не имели.

При мысли о том, что далеко в Новосибирске ещё недавно у него было любимое дело, у Павла защемило сердце. Нет, даже не за утраченные надежды стать великим учёным, открыть миру новую природу явлений. Наконец, просто дать людям шанс. Даже психушка, в которую его упекли, причём, возможно, надолго, не могли испепелить веру в то, что рано или поздно он это сделает. Мир получит его открытие!

Перед глазами возникло болезненно-жёлтое лицо буквально тающей на глазах матери. Её образ, как только к Павлу вернулось сознание, постоянно вызывал в нем приступы физической боли. В эти мгновения Фролов готов был биться головой о стенку, проклиная себя за то, что так глупо вляпался. Ведь первой, кого бы спасла его установка, была именно мама! Что с ней сейчас? Наверное, в Новосибирске её уже схоронили. Шутка ли, полгода забвения?!

Все это так – и боль, и надежды, и мама. Но при чём тут Страсбургский суд? Память не посылала на этот счёт даже самого слабенького импульса. Подсознание мучительно искало некое ключевое слово, которое могло бы объяснить и этот фрагмент постепенно воссоздаваемой картины его злоключений и мытарств. Но слово никак не приходило на ум.

Лишь спустя три месяца после посещения главного, учитывая кроткое поведение обманутого вкладчика, его перевели на общий режим обитания. Незнакомый санитар помог облачиться в стандартную больничную пижаму тоскливо-зелёного цвета и отконвоировал пациента в новый корпус.

– Вот твоё новое место, дурик. – Санитар указал на одну из коек в палате. – А теперь хиляй в столовку.

Только от одной мысли, что он видит, наконец, дневной свет, Павлу стало хорошо на душе. Он вдруг вспомнил одну из ранних миниатюр Солженицына – говорили даже, что запрещённых, – где хозяин спустил своего пса с цепи, на которой того почему-то долго держали. И одновременно поставил перед ним миску супа с костями. Но собака даже не притронулась к еде, а ещё долго бегала по глубокому снегу, кувыркаясь в нём и дурачась. Будто всем своим собачьим видом говорила, мол, не надо мне ваших костей, хорошо, что свободу дали. «Кто хотя бы раз не ощутил этого, никогда не поймёт», – мгновенно став ещё серьёзнее, подумал больничный сумасшедший.

Стоило санитару втолкнуть молодого человека на порог столовки, как раздались громкие одобрительные возгласы. Любому новому пациенту здесь рады. Всё-таки какое-никакое да развлечение. Не успев доесть второе блюдо – омерзительно пахнущие и совершенно безвкусные морковные котлеты, Павел заметил, как в дальнем углу столовой поднялась внушительная фигура седовласого пожилого мужчины, который, ко всему прочему, был облачён в спортивный костюм фирмы «Найк».