Читать книгу "Дорогой дневник - Тори Ру"

непременно возненавижу себя еще больше и не смогу без рвотных позывов смотреть себе в глаза.

Я знаю, что это гребаное дно, и каждый раз честно борюсь с собой, но неизменно проигрываю.

Вот сейчас я достаю из ящика тупое лезвие и, прикусив губу, провожу им по внутренней стороне плеча. Ноющая, доводящая до тошноты боль тут же заменяет собой боль душевную, заполняет гулкую пустоту в сердце, разгоняет по венам дурной адреналин.

В ушах гудит, стены качаются и уплывают, но я лишь сильнее надавливаю на сталь. Наворачивается первая алая капля.

Реальность наотмашь отвешивает оплеуху, я вздрагиваю, трясу головой и с омерзением забрасываю лезвие обратно в ящик.

Родители, так и не приведшие в действие свои угрозы, на кухне тихонько делятся впечатлениями прошедшего дня. Тикают часы в гостиной. На моем столе остывает душистый чай.

И сейчас я, кажется, даже немного счастлива.

Глава 3

4 марта, суббота

Сегодня выходной, но я не могу усидеть на месте и увязываюсь за папой в торговый центр. Не потому, что хочу быть в курсе его бизнеса, и не ради пересоленной картошки в промасленном пакете, которую обычно не ем. Просто путь в ТЦ пролегает мимо Политеха.

Я во все глаза всматриваюсь в людей на остановке и на подходах к ней, но высокого, умопомрачительного парня ожидаемо не нахожу. В очередной раз уличив себя в глупости и ненормальности, разочарованно отлипаю от окна и прибавляю звук радио.

Папа бросает на меня быстрый сконфуженный взгляд и вновь сосредоточивается на дороге. Но молчание напрягает обоих, и он вздыхает:

— Эль, ты… не обижайся на мать. Она очень за тебя переживает.

— Знаю, — бурчу под нос и пониже натягиваю рукав парки. Под ним зудит и дергает заживающий порез.

Мой молодой, красивый и понимающий папа даже не догадывается, какая глубокая и непреодолимая пропасть пролегает между нами.

Особенно остро я ощущаю это в момент, когда папа возвращается к машине с шикарным букетом белых роз для мамы. Традиционным, еженедельным букетом — символом его любви и преданности.

Получив такой подарок, мама придет в бурный восторг, а я надолго перестану для нее существовать.

Но это не ревность, нет. Это сопоставление фактов и осознание своего места в жизни.

Меня никто никогда не полюбит вот так.

Меня не за что любить.

***

Как и предполагалось, букет действует на маму магически: она кидается к папе на шею, ревет, утирает слезы счастья и лезет целоваться, и мое присутствие становится явно лишним — не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы это понять.

Отваливаю в комнату, переодеваюсь в пижаму, но заняться решительно нечем, и навязчивые мысли о выходках Альки и презрительном взгляде Паши вскрывают на сердце старые раны.

Я слишком явно ищу внимания, и Мамедова, хоть и тупица, интуитивно считала мою уязвимость. А вечно находящийся в центре внимания Паша не станет сочувствовать мне настоящей — до него наконец дошло, что моя прежняя ангельская внешность не соответствовала содержанию.

Что ж, плевать. На них и их мнение.

Задираю фланелевый рукав и удовлетворенно рассматриваю тонкую полоску запекшейся крови на коже.

Но дверь без стука распахивается, и я едва успеваю убрать руку.

В проем вплывает мама с подносом в руках. На нем виднеется окутанная паром тарелка с ужином и книга в потертой обложке.

— Эля. — Мама останавливается у стола и сверлит меня своими жуткими глазами. — Ты прости мне мою бурную реакцию. Ты же знаешь, я тоже была любительницей поэкспериментировать над внешностью, и это принесло мне немало проблем.

Поднос опускается прямо на дневник, и тот остается незамеченным, а во взгляде мамы проступают умиление и ностальгия.

— Я не говорю, что бунт — это плохо. В конце концов, на его почве мы сблизились с твоим отцом. Но тебе я желаю спокойной и правильной жизни без падений и непреодолимых препятствий. Ты же хорошая девочка. Поэтому… ну не усложняй, а?

Ее слова отзываются болью в затылке, и я скриплю зубами. Она настаивает на той самой мимикрии, на двуличии и смирении, а я на дух это не переношу!

— И, вот еще что, — не унимается мать. — Принесла тебе книгу, которую очень любила в юности. Давай заново налаживать контакты?

Мама ободряюще улыбается, но я понимаю намек: хорошо бы мне посидеть в комнате и не портить родителям романтические посиделки за просмотром старого фильма.

— Спасибо, мам. — Забираю тарелку и книгу и тоже изображаю улыбку. — Можешь выйти? Я кое-чем занята.

— Ох, когда же ты успела вырасти… — Она в шутку хватается за голову и, подмигнув, оставляет меня одну.

«Когда ты успела вырасти… — продолжаю я мысленно и в бессилии сжимаю кулаки, — и превратиться в пугало с мешком секретов, которые никогда никому не поведаешь, хотя жаждешь вывалить их наружу и освободиться. И ты будешь вечно прятать свою истинную сущность, чтобы еще сильнее не огорчать родителей.

Ведь ты же, блин, хорошая девочка».

Заваливаюсь на диван и от нечего делать листаю принесенную мамой книгу.

«Сто лет одиночества»[2].

Ну, круто. Мама знает толк в постиронии.

Цепляюсь за первые строки текста и читаю, читаю, читаю… И вдруг понимаю, что тоскливое, бессмысленное, завернутое в спираль существование героев книги очень напоминает мое.

***

5 марта, воскресенье

Вечер субботы и все воскресенье я живу в странной, серой, тягучей реальности книги, благо домашние по воскресеньям наносят визит тете Лене, и компанию мне составляет только старичок Марс — наш толстый полосатый кот.

Предки возвращаются подшофе, что-то роняют, хихикают и стараются ходить на цыпочках, но в прихожей звонит телефон.

— Да. Да. А что случилось? — раздается папин встревоженный голос, и мама, предвосхищая трагедию, охает.

Окончив разговор, отец сообщает, что в соседнем городе умер Иван Петрович — его двоюродный дядя, о существовании которого я узнаю только сейчас.

Не то чтобы мне не пофиг на неведомого Ивана Петровича — он все равно уже в лучшем из миров, но начинается такая суета, что потревоженный курятник отдыхает.

Мама тут же вживается в роль жены декабриста и, разбудив поздним звонком начальство, просит недельный отпуск за свой счет, папа заказывает билеты на поезд, орет на кого-то в трубку и с грохотом достает с антресолей чемоданы.

Ближе к полуночи родители вспоминают и обо мне: врываются в комнату и заставляют записать их наказы на листочек.

— Эля, ты все поняла? Повтори. Молодец. Мы всего на пять дней.

Аллилуйя! Меня оставляют одну на пять дней!