Читать книгу "Десять минут второго - Анн-Хелен Лаэстадиус"

что по снегу напрямую не пройти, особенно по той стороне дороги, на которой стоит дом Юлии.

Мы видим окна наших домов и посылаем друг другу сигналы фонариками перед сном. Теперь Юлия будет жить в новом центре города, а я – в папином аду. В еще одном его аду. Потому что первый его ад – шахта.

– Ну, как дела?

Стина вдруг присаживается на корточки у моей парты. Она видит, что я так ничего и не написала в тетради. В прошлом году Стина придумала тетрадь чувств. Она решила, что ко всем темам мы будем подходить через чувства. Она удостоверилась, что мы к этому готовы, и вдруг стала как будто новым человеком.

– Не знаю, что нужно писать, – бормочу я, оглядываясь на Юлию. Та замирает на секунду с ручкой, и я успеваю подумать, что она поможет мне, если продолжит писать. У нее тоже плохой почерк.

– Но ты, должно быть, много думаешь о своем доме, – говорит Стина. Я чувствую слабый запах ее духов – таких же, как у мамы. Мне нужно задержать дыхание. Не знаю, в чём дело, но тело снова как будто меня не слушается.

– Да, конечно, я много об этом думаю. Теперь я знаю, с чего начать, – выпаливаю я.

Стина поднимается, и у нее щелкает в колене. Звук напоминает выстрел из пистолета. Юлия отворачивается и принимается писать. Господи, ну сколько она может рассказывать о своем каменном доме и квартире на третьем этаже? Или, может, она пишет о нашем квартале? Как ей будет не хватать всех замечательных деревянных домиков, наших секретных мест, Мишкиного пригорка за моим домом, с которого мы съезжали на лыжах и велосипедах до «Ломбии» – туда мы отправлялись смотреть хоккей с папами, на самом деле мечтая, что когда-нибудь станем королевами конькобежного спорта.

Я касаюсь карандашом бумаги. Нажимаю на грифель с такой силой, что в листе едва не образуется дырка. Все мои чувства – в мобильном телефоне. На видео. Больше всего видео о смерти, как ни крути.

Я приступаю к сочинению. Поначалу нехотя. Описываю свою комнату со светло-зелеными стенами, белое кресло, кровать с чересчур мягким матрасом в одном из углов комнаты, лампу на окне, телевизор, который мне подарили на двенадцать лет, мой «макинтош», старое круглое дедушкино зеркало, пушистый зеленый ковер, который мы купили в «Икее» в Хапаранде, и книжную полку, на которой стоят фотографии – мои и Юлии. Лучшая – с фестиваля в Кируне. За спиной светит полуночное солнце, и перед сценой хорошо видно публику.

Когда я просыпаюсь утром и поднимаю шторы, то вижу в окно гору с террасами, под которой находится шахта. Шахта напоминает большого орла, расправляющего крылья. Иногда гора скрыта за пеленой тумана. Иногда – за пеленой снега. А иногда предстает во всей красе в лучах солнца. И я думаю про первые ночные заморозки, когда трава перед домом покрывается колким инеем. Или еще о том теплом летнем дне, когда я смогу сидеть на деревянной лестнице и представлять, что я за границей. Когда солнце обжигает бледные ноги. Не знаю, будет ли видно шахту из окна моего нового дома. Я испытываю смешанные чувства. С одной стороны, я смотрю на шахту, потому что живу в Кируне, а с другой – это же из-за чертовой железной руды нам приходится переезжать.

Моя рука скользит по листу бумаги, и я написала почти то, что думала. Читаю последнее предложение и думаю: не стереть ли всё к чёрту? Но всё же решаю оставить. Заканчиваю сочинение. Паршивая железная руда. Чертовы рудные окатыши. Растреклятая LKAB.

Я тихонько касаюсь руки Юлии и придвигаю к ней свою тетрадку, показывая написанные мной ругательства. Юлия перестает писать. Поворачивается ко мне и тихонько смеется. И я замечаю, что ее глаза покраснели. Плачет? Она быстро отводит взгляд в свою тетрадь.

– Что случилось? – шепотом спрашиваю я.

Юлия встряхивает головой, и прямые длинные рыжеватые волосы падают ей на плечи.

Я не знаю, что мне делать. Она положила руки на колени, и я кладу руку поверх ее. Ищу ее руку, чего не делала со времен нашего детства, когда мы ходили держась за руки. Юлия сжимает мою ладонь. Я ничего не понимаю, но мы сидим и держимся за руки до конца урока.

5

Возвращаемся ли мы домой, идем ли в школу – на улице всё так же темно. Но теперь уже осталось совсем недолго. Скоро всё изменится. Дни станут длиннее, а потом снова наступит полярный день. Эта зима была особенно темной, непроглядной. Несколько светлых часов днем – это слишком мало. Люди удивляются, как мы живем в таких условиях. Ничего. Живем. Думаю, всё в той или иной степени сходят с ума, подавлены или находятся в депрессии в декабре, когда в течение трех недель солнце не поднимается над горизонтом. Конечно, это миф, что круглые сутки стоит непроглядная тьма, но и от слабых синих просветов светлее не становится. Но уже в конце декабря мы знаем, что солнце готовится выйти из-за горизонта, и небо окрашивается розовым. Как бы давая нам надежду.

В этом году, седьмого января, когда вернулось солнце, мы с Юлией забрались на гору Люоссабакен, чтобы увидеть его первыми. Только мы прошли половину склона, как по колено увязли в снегу, и солнце, показавшееся над горой, под которой находится шахта, ослепило нас. Известно, что солнце появляется именно отсюда. Ялмар Люндбом и другие архитекторы, строившие Кируну, были умными людьми. Они сделали так, чтобы все взгляды были прикованы к горе, которая кормит нас. Чтобы мы никогда не забывали, почему живем именно здесь. Когда мы летим на самолете из Стокгольма, а внизу мерцают огни Кируны, я не перестаю удивляться, как получилось построить целый город в такой глуши. Где одни комары, горы и ледяные ветра.

И если бы я могла поднять целый город и перенести его на три километра, то, возможно, это было бы неплохо. Ведь все думают, что приедет огромный экскаватор и точно так же поднимет Кируну и перенесет ее за кладбище. Поначалу я тоже так думала, но потом бабушка заговорила о сносе домов, которые не получится перевезти. Потому что слишком дорого. Но ведь у LKAB есть деньги? Миллиарды. И город не переносят, а сносят и вместо него строят новый, и всё начинается заново. Бабушка упорствует: город переносят. Частично. Но частично сносят. Легко ей говорить, сидя с дедушкой в своем особняке в Ломписе.