Читать книгу "Русская идея. От Николая I до Путина. Книга первая (1825–1917) - Александр Львович Янов"

состояло из людей, которыми Россия всегда будет гордиться. Чем меньше их было, тем больше их слава. При таком неравенстве сил голос свободы мог звучать в России лишь несколько часов, но как же прекрасно, что он прозвучал!» Или вот, пожалуй, этот неожиданно трогательный пункт из проекта конституции Никиты Муравьева: «Раб, прикоснувшийся к российской земле, становится свободным человеком».

Впрочем, вполне понять, что означает этот знаменитый пункт, можно, лишь познакомившись с запиской Михаила Михайловича Сперанского (адресованной, между прочим, его величеству императору всероссийскому Александру I). Вот отрывок, познакомьтесь: «Вместо всех нынешних разделений свободного народа русского на свободнейшие классы дворянства, купечества и проч., я вижу в России лишь два состояния — рабы государевы и рабы помещичьи. Первые называют себя свободными только по отношению ко вторым, действительно свободных людей в России нет, кроме нищих и философов. Если монархическое правление должно быть нечто более, чем призрак свободы, то мы, конечно, не в монархическом еще правлении». Не в Европе, другими словами. Теперь и судите, что мог означать этот пункт в муравьевской конституции. Не то ли, что невыносимо стыдно было уважающему себя человеку жить в стране рабов?

О роли декабристов в истории

Правы ли были славянофилы, полтора десятилетия спустя обвинившие в декабристском мятеже Петра? И проклявшие его за то, что довелось им родиться в разодранной надвое «стране рабов, стране господ», где две эти страны как два непримиримых мира противостояли друг другу (я не преувеличиваю насчет славянофильского проклятия, вспомните хотя бы стихи Константина Аксакова, адресованные Петру: «И на твоем великом деле печать проклятия легла»). Думаю, они были и правы, и неправы.

Неправы в том, что роковой раскол страны начался не с Петра. Можно точно назвать дату — 1581 год, когда внук Ивана III, оставшийся в истории под именем Грозного царя, отменил его закон о Юрьевом дне, положив тем самым начало рабству подавляющего большинства населения России. Правы славянофилы были в другом: Петр действительно довершил дело, круто развернув меньшинство лицом к Европе и оставив остальных прозябать в московитской неволе и архаике. Россия и впрямь оказалась после Петра в сумерках полу-Европы, где меньшинство постепенно превращалось в русских европейцев, а большинство продолжало жить в средневековье.

Так и разверзлась пропасть между двумя Россиями (непреодоленная до конца, увы, и в наши дни), каждая из которых жила в собственном временном измерении. В одной из них, по выражению того же Сперанского, «открывались академии, а в другой народ числил чтение грамоты между смертными грехами». Одна удивляла мир величием своей культуры, а другая… Но мне не сказать лучше Герцена: «В передних и девичьих схоронены целые мартирологи страшных злодейств, воспоминание о них бродит в душе и поколениями назревает в кровавую и страшную месть, которую остановить вряд возможно ли будет».

Короче, столетие спустя после Петра (он умер в 1725-м) перед Россией, как перед ее былинными богатырями, открывались три пути. Она могла вернуться к допетровской московит- ской архаике (этот путь отстаивали славянофилы), она могла довести до ума дело Петра — освободить большинство, форсировать его просвещение и стать таким образом Европой (ради этого вышли на площадь декабристы), но могла и «тянуть резину», оставаясь разорванной надвое полу-Европой, до самого дня кровавого катаклизма, предсказанного Герценом. То есть до дня, когда проснувшееся «мужицкое царство» сметет эту вторую Россию вместе с ее великой европейской культурой. Выбор пути на столетие вперед, судьба петровской России — вот что на самом деле решалось на Сенатской площади 14 декабря 1825 года.

Декабристы были трагически не готовы к этому дню (как чаще всего, заметим в скобках, случается с реформаторами России и как, боюсь, случится опять после Путина). Не они выбрали день, он выбрал их. Но он настал — и они вышли на площадь. Иван Пущин объяснил впоследствии: «нас по справедливости назвали бы подлецами, если бы мы пропустили этот единственный случай». Был ли у них шанс на успех, пусть даже временный? Большинство историков уверено, что нет. Исключений я знаю два.

Первым был Герцен. «Что было бы, — спрашивал он, — если б заговорщики вывели солдат не утром, а в полночь и обложили бы Зимний дворец, где ничего не было готово? Что было бы, если б, не строясь в каре, они утром всеми силами напали на дворцовый караул, еще шаткий и не уверенный в себе?». И заключал: «Им не удалось, вот все, что можно сказать, но успех не был безусловно невозможен». Похожий сценарий предложил Н. Я. Эйдельман: «Восставшие лейб-гренадеры могли бы без труда завладеть дворцом». И главное, «в случае хотя бы временного захвата столицы были бы изданы важные декреты — о конституции, о крестьянской свободе — что, конечно, имело бы значительное влияние на историю. бывало, осуществлялись и куда менее вероятные события, например, «Сто дней» Наполеона, которые могли быть пресечены случайной пулей сторонника Бурбонов».

Действительная роль декабристов в русской истории не сводится, однако, к успеху или неуспеху восстания. Она двояка. Во-первых, они сумели сделать преодоление раскола, воссоединение страны экзистенциональной проблемой петровской России. Никто после них не посмел бы ее игнорировать. Даже сам Николай I, отправивший их на виселицы и в каторжные норы. Да-да, и он вынужден был публично признать, что «крепостное право у нас есть зло для всех ощутительное и очевидное». Царь, правда, тут же добавил, что «в настоящую эпоху всякий помысел [о его отмене] был бы не что иное, как преступное посягательство на общественное спокойствие и на благо государства». Но декабристского определения «зла» обратно не взял.

Во-вторых, правы декабристы были и в своем прозрении, что освобождение крестьян руками «рабов государевых» приведет лишь к смертельному углублению раскола страны. Решение проблемы требовало освобождения от рабства всех, «сверху донизу», как признал впоследствии Н. Г. Чернышевский. Требовало, другими словами, отмены самодержавия, тоже, если хотите, рабства — для русских европейцев. Как бы то ни было, все столетие, которое оставалось еще после них петровской России до уничтожившего ее катаклизма, посвящено было осуществлению декабристского сценария — от освобождения крестьян в феврале 1861 года до отмены самодержавия в феврале 1917-го.

Только случилось все это слишком поздно, безнадежно поздно. Россия могла быть сегодня великой европейской державой вместо периферийной нефтегазовой колонки, осуществись декабристский сценарий, если не в 1825-м, то хотя бы в 1855-м, в первую эру ее гласности, когда не было уже нужды ни в тайных обществах, ни в военных пронунциаменто. Так или иначе, декабристы были пророками судьбы петровской России. В этом их действительная роль в