Читать книгу "Приеду к обеду. Мои истории с моей географией - Екатерина Рождественская"

Ну и прабабушкина «Лужа». Она, собственно, не столько прабабушкина, сколько быстрая и незамысловатая еда довольно ограниченного количества советских семей, в том числе и нашей. Как говорится, просто, выгодно, удобно! Если сказать без выпендрежа, а по существу, то на выпеченный корж или накрошенное печенье кладутся любые ягоды или пришпаренные фрукты и заливаются заварным кремом. Если языком кулинара, то вот рецепт.

Для теста:

200 г творога;

1 ст. муки;

100 г масла;

100 г сахара;

1 желток;

ванильный сахар – 1/2 ч. л.;

щепотка соды.

Для крема:

4 яйца;

5 ст. л. муки;

5 ст. л. сахара;

1 л молока;

100 г масла;

ванильный сахар – по вкусу.

И полкило ягод, каких душе угодно, вернее, что есть под рукой – можно свежих, можно размороженных, можно из варенья, можно припущенных, можно в смеси, можно из компота! Прабаба, например, всегда заготавливала компоты, уж она-то крутила, дай боже, поэтому во всяких компотных вишнях, сливах и персиках дефицита наша семья никогда не испытывала.

Ну вот, тесто замешиваем и ставим на полчасика отдохнуть в холодильник, а пока завариваем крем, и я уверена, вы знаете, как. Чтоб не пригорел – мешать и не отходить! Потом выстилаем тестом форму с бортиками и печем до румянца. Вынимаем и собираем нашу прекрасную «Лужу»: на корж кладем ягоды и сверху заливаем кремом, в честь которого, собственно, и называется торт. «Лужа», в принципе, готова, но можно ее еще чем-нибудь сверху художественно задрапировать – например, хоть толченым печеньем (запыленная городская лужа), хоть орешками (запыленная лесная лужа), хоть теми же ягодками (садовая лужа). Ну и пусть постоит немного, чтобы все составляющие притерлись друг к другу, слились воедино и обменялись жидкостями.

На «Лужу» шли все. Часто, когда люди были на пороге, прабаба не заморачивалась с коржами, а просто крошила на блюдо печенье в палец толщиной, подбрызгивала его коньяком (бутылочка с трехзвездным «араратиком» для хозяйственных нужд всегда стояла на нижней полке в буфете, закамуфлированная банками с вареньем) и настраивала остальные слои. Так что нашей семейной лужей восхищались и соседи, и пришлые – как вкусно, как быстро, дайте рецептик!

А потом время Поварской закончилось. Постепенно и все остальные соседи съехали с этого нашего основополагающего адреса, и двор стал не жилым, а целиком литературным. Бывшие конюшни были отданы под редакции новомодных журналов: сразу справа, как зайдешь, обосновалась «Дружба народов», слева – «Иностранная литература» и новорожденная «Юность». А вперед, как пройти мимо Толстого, в самом барском доме, засел Союз писателей со всеми его важными секретарями и их не менее важными секретаршами, портретами классиков по стенам и стойким запахом книжной пыли, легкой плесени и земляных подвальных переливов. А потом рассыпался и этот орган, казавшийся вечным, основательным, на века. В 90-е двор распродали. Целиком и полностью, но разным и не всегда правильным владельцам. В бывших конюшнях-редакциях запахло горелым луком и шашлыками, запели хрипло-пьяный шансон, стали устраивать воровские сходки с кровавым мордобоем, а иногда и просто убивать прогнивших до основания авторитетов.

Лишь Лев Николаевич как сидел, так и сидит задумчиво среди этой людской суеты. А что ему, он уже увековечен.

Моя Тверская (улица Горького)

Житьё наше было всегда центровым – с Поварской мы переехали на Кутузовский, с Кутузовского – на Калининский (Новый Арбат), с Калининского – в дом номер 9 по улице Горького. Хотя Кутузовский проспект в те времена вообще не считался центром. В самом конце проспекта на Поклонной горе заканчивались границы Москвы, о чем явно свидетельствовала большая белая табличка с перечеркнутым названием города, и начиналось Можайское шоссе с яблоневыми садами, деревенскими домиками, ухоженными огородами и петушиными криками. Это потом он стал элитным и недоступным по ценам, а тогда все было просто и довольно дешево, вот мы и вселились в трехкомнатную микрохрущевку напротив магазина игрушек. Потом, в самом конце 70-х, покинув Кутузовский, переместились на только что отстроенный Калининский проспект, который москвичи сразу обозвали «вставной челюстью Москвы». Так вот, в один из «зубов» мы и переехали, там было кафе «Ивушка», помните? Ну и дальше – на Тверскую, в знатный дом около Центрального телеграфа. Во время войны на месте этого дома долго лежал невзорвавшийся снаряд, который саперы еле обезопасили. Строительство здания началось еще в 41-м году, но война остановила его, и пленные немцы смогли достроить дом только к 1949. Да и материал для фасада нашелся подходящий – ходили слухи, что немцы успели завезти из Финляндии первоклассный гранит, из которого собирались поставить грандиозный памятник победы над Советами, но не случилось им такого счастья. Этот гранит, темно-бордовый, богатый и благородный, пошел на облицовку первых этажей домов 9 и 11, обратите внимание, как будете проходить мимо. Здание, а мы говорим о доме номер 9, получилось основательным, очень солидным, да что там солидным – роскошным и внешне и внутренне, с удачными планировками, высокими потолками и железобетонными, а не деревянными перекрытиями, что довольно редко встречалось в те послевоенные времена. Обширные квартиры, уходящие за горизонт, были, в основном, многокомнатными, гулкими, внушительными, ведь в них должны были въехать довольно важные люди, так называемая советская элита…

Квартиру эту на Горького родители долго тогда выменивали, никто просто так ее и не давал, хоть и помогли потом побыстрей оформить. Окна наши выходили прямо на Центральный телеграф, фасад которого всячески к праздникам украшался. На его стену монтировался огромный каркас с лампочками, разработанный специально обученными инженерами и художниками. Это был своего рода световой театр, люди проходили по улице Горького и восхищались размаху и успехам Советской страны – стены здания превращались по праздникам в гигантские пылающие огнями плакаты: в космос дружно взлетали ракеты из маленьких лампочек, на соседнем панно рядами ехали комбайны, собирающие светящуюся созревшую пшеницу, не переставая, качали нефть крошечные нефтяные вышки. Будничный и скромный герб, висящий над входом в телеграф, закрывался на 1 мая и 7 ноября объемным сияющим саркофагом из раскрашенных лампочек с детальной проработкой каждого колоска и каждого флажочка.

Но и по будням телеграф тоже был неотразимо красив и внушителен. Я смотрела в окно и изучала этот наш советский герб. Я смотрела в окно и узнавала время, там были вечные электронные часы. Время высвечивалось всегда. А когда к 7 ноября прямо с крыши разворачивали огромный рулон с портретом Ленина размером в целых 4 этажа, то он подглядывал ко мне в окно, и я его по-девчачьи стеснялась. Он совсем не улыбался, только слегка щурился, глядя на меня. Как оказалось, был очень близорук и недоглядывал. Но это стало ясно много позже. Ложась спать, я всегда задергивала занавески, чтобы огромное светящееся лицо не стояло у меня перед глазами и не смотрело на спящую меня. На подоконнике моем обычно выставлялась какая-нибудь еда. Не думайте, я не припрятывала ее, чтобы жрать ночами, просто все остальные подоконники квартиры были заняты цветами, которые тоже считались членами семьи и тревожить их было нельзя. Вот бабушка и ставила под открытое окно на мой девичий подоконник то, что не влезало в холодильник – это мог быть поднос с кулебякой, накрытый полотенчиком, чтоб с утра погреть и на завтрак, синяя гусятница с тушеным мясом, или одинаковые ряды пухленьких пирожных «картошка», приготовленных к приходу гостей. Да, «картошку» мы всегда делали сами. И если у вас потекла невидимая слюна и вы вспомнили, как оно тогда было и захотелось домашнего, настоящего, ностальгического и самолепного, то вот вам за это наша семейная картошка, вернее, пирожное «картошка».