Читать книгу "Санин - Михаил Арцыбашев"

– Добрый вечер, Владимир Петрович! – весело и звонко щелкая шпорами и весь изгибаясь, как горячий веселый жеребец, сказал тот офицер, который был старше, светлее волосами и красивее.

Санин уже знал и то, что его фамилия была Зарудин, и то, что он ротмистр, и то, что он настойчиво и упрямо добивается любви Лиды. Другой офицер был поручик Танаров, который считал Зарудина образцом офицера и старался во всем подражать ему. Но он был молчалив, не очень ловок и хуже Зарудина лицом. Танаров так же щелкнул шпорами, но ничего не сказал.

– Ты! – слишком серьезно ответил Санин сестре.

– Конечно, конечно… красота, и прибавь – неописанная! – засмеялась Лида и бросилась в кресло, скользнув взглядом по лицу брата. Подняв обе руки к голове, отчего выпукло обрисовалась высокая упругая грудь, она стала откалывать шляпу, упустила в песок длинную, как жало, булавку и запутала в волосах и шпильках вуаль. – Андрей Павлович, помогите!.. – жалобно и кокетливо обратилась она к молчаливому поручику.

– Да, красота! – задумчиво повторил Санин, не спуская с нее глаз.

Лида снова покосилась на него недоверчивым взглядом.

– Все мы здесь красавцы, – сказала она.

– Мы что, – блестя белыми зубами, засмеялся Зарудин, – мы только убогая декорация, на которой еще ярче, еще пышнее обрисовывается ваша красота!

– А вы красноречивы! – удивился Санин, и в его голосе неуловимо прозвучал оттенок насмешки.

– Лидия Петровна хоть кого сделает красноречивым! – заметил молчаливый Танаров, стараясь отцепить шляпку Лиды и дергая ее за волосы, отчего она и сердилась, и смеялась.

– А и вы тоже красноречивы! – удивленно протянул Санин.

– Оставь их, – с удовольствием, неискренно шепнул Новиков. Лида, прищурившись, посмотрела прямо в глаза брату, и по ее потемневшим зрачкам Санин ясно прочел: «Не думай, что я не вижу, кто это такие! Но я так хочу! Это мне весело! Я не глупее тебя и знаю, что делаю!» Санин улыбнулся ей.

Шляпка наконец была отцеплена, и Танаров торжественно перенес ее на стол.

– Ах, какой вы, Андрей Павлович! – мгновенно меняя взгляд, опять жалобно и кокетливо воскликнула Лида. – Вы мне всю прическу испортили… Теперь надо идти в дом…

– Я этого никогда не прощу себе! – смущенно пробормотал Танаров.

Лида встала, подобрала платье и, возбуждающе чувствуя на себе взгляды мужчин, безотчетно смеясь и изгибаясь, взбежала на крыльцо.

Когда она ушла, все мужчины почувствовали себя вольнее и как-то сразу опустились и осели, утратив ту нервную напряженность движений, которую все мужчины принимают в присутствии молодой и красивой женщины. Зарудин вынул папиросу и, с наслаждением закуривая, заговорил. Слышно было, что он говорит только по привычке всегда поддерживать разговор, а думает совсем о другом.

– Сегодня я уговаривал Лидию Петровну бросить все и учиться петь серьезно. С ее голосом карьера обеспечена!

– Нечего сказать, хорошая дорога! – угрюмо и глядя в сторону, возразил Новиков.

– Чем же плохая? – с искренним удивлением спросил Зарудин и даже папиросу опустил.

– Да что такое артистка?.. Та же публичная женщина! – с внезапным раздражением ответил Новиков.

Его мучило и волновало то, что он говорил, потому что говорила в нем ревность, страдающая при мысли, что женщина, тело которой он любит, будет выступать перед другими мужчинами, быть может, в костюмах вызывающих, обнажающих это тело, делающих его еще грешнее, заманчивее.

– Слишком сильно сказано, – приподнял брови Зарудин.

Новиков посмотрел на него с ненавистью: в его представлении Зарудин был именно одним из тех мужчин, которые хотят любимой им женщины, и его мучительно раздражало, что Зарудин красив.

– Ничуть не сильно… Выходить чуть не голой на сцену! Ломаться, изображать сцены сладострастия под взглядами тех, кто завтра уйдет от нее так же, как уходят от публичной женщины, заплатив деньги. Нечего сказать, хорошо!

– Друг мой, – возразил Санин, – каждой женщине приятно, чтобы любовались ее телом, прежде всего.

Новиков досадливо вздернул плечами.

– Что ты за пошлости говоришь!

– Черт их знает, пошлости это или нет, а только это правда. А Лида была бы эффектна на сцене, я бы посмотрел.

Хотя при этих словах у всех шевельнулось инстинктивное жадное любопытство, всем стало неловко. И Зарудин, считая себя умнее и находчивее других, счел своим долгом вывести всех из неловкого положения.

– А что же, по-вашему, женщине делать?.. Замуж выйти?.. На курсы ехать и погубить свой талант?.. Ведь это было бы преступлением против природы, наградившей ее своими лучшими дарами!

– Ух, – с нескрываемой насмешкой сказал Санин, – а ведь и в самом деле! Как это преступление мне самому в голову не пришло!

Новиков злорадно засмеялся, но из приличия возразил Зарудину:

– Почему же преступление: хорошая мать или хороший врач в тысячу раз полезнее всякой актрисы!

– Ну-у! – с негодованием протянул Танаров.

– И неужели вам не скучно все эти глупости говорить? – спросил Санин.

Зарудин поперхнулся начатым возражением, и всем вдруг показалось, что говорить об этом действительно скучно и бесполезно. Но, тем не менее, все обиделись. Стало тихо и совсем скучно.

Лида и Марья Ивановна показались на балконе. Лида расслышала последнюю фразу брата, но не поняла, в чем дело.

– Скоро же вы до скуки договорились! – весело заметила она. – Пойдемте к реке. Там хорошо теперь…

И, проходя мимо мужчин, она чуть-чуть потянулась всем телом, и глаза у нее на мгновение стали загадочны и темны, что-то обещая, что-то говоря.

– Прогуляйтесь до ужина, – сказала Марья Ивановна.

– С наслаждением, – согласился Зарудин, щелкая шпорами и подавая Лиде руку.

– А мне, надеюсь, можно с вами? – стараясь говорить ядовито, отчего у него все лицо приняло плаксивое выражение, спросил Новиков.

– А кто же вам мешает? – через плечо, смеясь, спросила Лида.

– Иди, брат, иди, – посоветовал Санин, – и я бы пошел, если бы, к сожаленью, она не была слишком уверена в том, что я ей брат!

Лида странно вздрогнула и насторожилась. Потом быстро окинула брата глазами и засмеялась коротко и нервно. Марью Ивановну покоробило.

– Зачем ты эти глупости говоришь? – грубо спросила она, когда Лида ушла. – Оригинальничаешь все!..

– И не думаю, – возразил Санин.

Марья Ивановна посмотрела на него с недоумением. Она совершенно не могла понять сына, не знала, когда он шутит, когда говорит серьезно, что думает и чувствует тогда, когда все другие, понятные ей люди думают и чувствуют то же или почти то же, что и она сама. По ее понятиям выходило так, что человек должен чувствовать, говорить и делать всегда то, что говорят и делают все люди, стоящие с ним наравне по образованию, состоянию и социальному положению. Для нее было естественным, что люди должны быть не просто людьми, со всеми индивидуальными особенностями, вложенными в них природой, а людьми, влитыми в известную общую мерку. Окружающая жизнь укрепляла ее в этом понятии: к этому была направлена вся воспитательная деятельность людей, и в этом смысле больше всего отделялись интеллигентные от неинтеллигентных: вторые могли сохранять свою индивидуальность и за это презирались другими, а первые только распадались на группы, соответственно получаемому образованию. Убеждения их всегда отвечали не их личным качествам, а их положению: всякий студент был революционер, всякий чиновник буржуазен, всякий артист свободомыслящ, всякий офицер с преувеличенным понятием о внешнем благородстве, и когда вдруг студент оказывался консерватором или офицер анархистом, то это уже казалось странным, а иногда и неприятным. Санин по своему происхождению и образованию должен был быть совсем не тем, чем был, и как Лида, Новиков и все, кто с ним сталкивался, так и Марья Ивановна смотрела на него с неприятным ощущением обманутого ожидания. С чуткостью матери Марья Ивановна замечала то впечатление, которое производил сын на всех окружающих, и оно было ей больно.