Читать книгу "Неверные шаги - Мария Адольфссон"

Н-да, тут определенно подыграл алкоголь, думает она в попытке взглянуть на происшедшее как бы со стороны. А вдобавок всеобщий расслабленный настрой; что ни говори, не первый раз именно Устричный фестиваль приводил людей — ее ли саму или кого другого — к сексуальным эскападам с последующим глубоким раскаянием, в худшем случае даже к разводу. И все же она не припоминала, чтобы хоть одна из прежних промашек вызывала у нее такое сожаление, как сейчас.

Шоссе плавно сворачивает на север, и Карен бросает взгляд на море. Дымка поредела, солнце успело подняться довольно высоко и сверкает в волнах. Несколько морских чаек парят на ветру и, по всей видимости, лениво довольствуются перевариванием пищи и спокойной болтовней, рыбу высматривать незачем. Карен опускает боковое стекло, вдыхает насыщенный солью воздух. Надо просто позвонить в кадры и попросить о переводе, думает она. Может, найдется подходящая вакансия в Равенбю или на худой конец в Грундере, хоть там и скучища.

Раньше неприятностей тоже хватало, напоминает она себе. Женщины-полицейские одна за другой уходили из отдела еще при прежнем начальнике. Эва Хальварссон, оставив надежду когда-нибудь получить звание инспектора, перевелась в дорожную полицию, а Анникен Гербер и Инга ван Брёкелен служат теперь во Фрисельском округе. Сама Карен, стиснув зубы, держалась, не столько назло, сколько потому, что была не в силах начинать сначала. Еще раз. Но больше всего по другой причине: работа инспектора уголовного розыска — действенный способ отвлечься от того, о чем ей хочется любой ценой забыть. Вместе с десятком коллег-мужчин и всего лишь двумя коллегами-женщинами в отделе уголовного розыска Доггерландской государственной полиции она отвечает за расследование всех тяжких преступлений на Доггерландских островах — Хеймё, Ноорё и Фриселе. Решение о централизации было принято одиннадцать лет назад и столкнулось тогда с резкой критикой со стороны местных полицейских участков, однако протесты мало-помалу умолкли, поскольку процент раскрываемости возрос. К сожалению, возросло и количество тяжких преступлений, а значит, число ненаказанных преступников осталось на постоянном уровне. И Карен может держать свои мысли под контролем.

На первых порах, конечно, ставили под сомнение, достаточно ли у нее квалификации для работы в отделе, — коллег старой закалки вовсе не убедило, что диплом по криминологии, который она защитила в Лондонском университете Метрополитен, возместит отсутствие “рабского стажа” в патрульной службе. Но с годами личный процент раскрываемости у Карен заставил критиканов замолчать. И все-таки в уважении Юнаса Смееда к ней как к дознавателю с самого начала, когда он только вступил в должность начальника отдела уголовного розыска, чувствовалась принужденность, будто каждое признание ее компетентности было ему поперек горла. Зато он быстро установил в отделе, по собственному его выражению, этакий “слегка фамильярный, свойский” стиль общения. Награда не заставила себя ждать. Облегченно вздохнув оттого, что новый начальник упразднил требования железной дисциплины и субординации, многие коллеги-мужчины воспылали к Юнасу Смееду симпатией, с готовностью подхватили “свойский тон” и довели до прямо-таки непереносимого совершенства. К постоянным подшучиваниям в форме мелких колкостей и ехидства Карен привыкла. Вернее, инстинкт самосохранения научил ее не обращать внимания на безустанные насмешки Йоханнисена над феминистками и автомобилистками, а равно и на всегдашние рассуждения Юнаса, что понять женскую логику совершенно невозможно. Она не удостаивает этот цирк ни единым комментарием. Знает, что молчание говорит громче протестов. Знает, что скучливая зевота действует на нервы больше, чем громогласное недовольство. Научилась отключаться, прятать свое раздражение, прекрасно понимая, что, если даст заманить себя в ловушку, станет только хуже. А главное, заметила, что это прибавляет ей сил. Юнас Смеед провоцирует ее в стремлении добиться реакции, она же провоцирует его куда больше, потому что не реагирует вообще.

И теперь я трахалась с этой гнидой, думает она. Полная лажа!

Вдобавок, подытоживает Карен как раз в ту минуту, когда видит указатели на съезде в Лангевик, она отлично знает, почему они оказались в постели. Вечный их поединок, вечное соперничество, кто сильнее, — вот что вчера вечером заставило обоих забыть все правила игры. Неукротимая жажда наконец-то одержать победу над противником. А с пьяных глаз желание наконец-то победить, заставить другого признать поражение вылилось в смехотворный акт обольщения, причем победителем каждый из них считал себя. Хмель перечеркнул все контраргументы, стер все опасения и внезапно разбудил физическую страсть. Искру, которая угасла так же быстро, как и вспыхнула.

А секс даже хорошим не назовешь, думает она, не без злорадства. Большей частью бесконечная утомительная смена поз, одна неудобнее другой, — наверно, в стремлении понравиться. Во всяком случае, для своих лет этот поганец весьма ловок. Не то что я.

Она бросает взгляд в зеркало заднего вида, включает поворотник, сворачивает. Дорога на Лангевик, понятно, заасфальтирована, скорость, однако, ограничена до 60 км/час, и она покорно сбрасывает ее даже чуть ниже этого предела. На миг отвлекается от дороги, смотрит на крутые холмы, где высятся белые башни ветроэлектростанции. Лопасти турбин вращаются в ровном ритме, и в открытое окно до нее долетает их свистящий шум. Ветряки стоят по всей Лангевикской гряде и шесть лет назад, когда началось строительство, вызывали бурное возмущение. Горожане, проживавшие на несколько сотен метров ближе к морю, устраивали митинги, раскладывали письма протеста на прилавках местных магазинов и меж пивных насосов в пабе. Теперь протесты давно утихли, и про ветровую электростанцию уже который год никаких разговоров не слышно.

Карен глядит на высокие белые сооружения. В движении их стройных лопастей есть что-то успокаивающее, почти красивое. Сама она вообще-то никогда против них не возражала, даже в разгар протестов. Но поскольку для Карен Эйкен Хорнби пинта доброго пива всегда стояла на одном из первых мест в списке того, что делает жизнь сносной, она считала своим долгом подписывать письма протеста; кто не подпишет, того в единственном городском пабе будут встречать гробовым молчанием, все от него отвернутся. Впрочем, попытки остановить строительство, разумеется, остались бесплодны: одна за другой белые башни рядами поднялись по всей Лангевикской гряде, и Карен не возражала; до ее дома шум турбин долетает, только когда ветер дует точно с юго-запада. Но здесь, прямо под ветряком, на пологом склоне, где дома стоят редко, словно заброшенные сюда случайно, и где сбегает к морю речка Лангевиксо, посвист слышен постоянно.

В эту самую минуту ста пятьюдесятью метрами дальше, на спускающемся к морю холмистом участке, среди полного покоя возникает движение. Женщина средних лет с трудом взбирается по крутой тропинке, ведущей от старых мостков к дому. На ней темный купальный халат, голова обмотана полотенцем. На миг Карен охватывает неловкость, но она тотчас заглушает инстинктивные укоры совести. Безусловно, есть тысячи причин, по которым мне не стоило спать с Юнасом Смеедом, но Сюзанна вообще-то не из их числа, думает она. Они уже лет десять в разводе.

Не посигналить ли в знак приветствия, как требует городской этикет, мелькает в голове у Карен, но она отбрасывает эту мысль. В нынешних обстоятельствах привлекать к себе внимание совершенно ни к чему. Да и Сюзанна Смеед как будто бы не замечает ее — неотрывно смотрит под ноги и, судя по всему, спешит домой. Зябко стягивает на груди халат и идет быстрыми, решительными шагами. Наверняка замерзла, как цуцик, после утреннего купания, думает Карен, вода явно холодная.