Читать книгу "Гиллиус: светлая сторона. Книга 1 - Элла Вольф"

Мои знания иногда подпитывала тетя, рассказывая истории из ее детства, и в каждой из них отец кого-то спасал. Не хило, не правда ли? Но на сколько это могло быть правдой?

– Эдгар, Богдан, – говорила мне тетя, – всегда защищает слабых.

Когда тетя о нем говорила, ее глаза превращались в залитые рассолом маслины.

Взгляд отца, которым он тогда на меня смотрел в кабинете, был единственным живым у него взглядом, когда я мог видеть. Первый раз его образ ожил. И с каждым прожитым днем он для меня становился все более тусклым. Я всеми силами пытался вспомнить его лицо, но вместо него уже видел размытое бензиновое пятно.

Еще много раз я видел его в своих снах, видел, как он оживает и вдруг начинает управлять судном на той фотографии, громко смеясь. Волны разбивались о борта, а он смотрел вдаль с невозмутимым и несокрушимым видом.

Я тянулся к нему. А он меня бросил.

Когда в тот день я крался к стене, в которой он навсегда для меня исчез, я на что-то надеялся. Не знаю, возможно, на то, что он еще жив. Мне казалось, что, если я пойду за ним, там, по ту сторону стены, я его встречу. Фантастика.

Но когда я подошел к стене ближе, то заметил в ней замочную скважину. Тогда я подумал, что это именно тот замок, который меня так долго ждал. Я снял с шеи цепочку, на которой уже очень долгое время болтался ключ «Собственность Г». Всунул его в замочную скважину и повернул ключ.

На самом деле я ужасно боялся узнать, что ждет меня за замком, но мне пришлось надеть на себя маску и играть роль смелого и отважного парня перед самим собой, чтобы все выяснить. Стена оказалась дверью, и для того, чтобы ее открыть, следовало толкнуть ее вправо, прямо как дверь при входе в купе поезда. Я сделал все, как требовала конструкция, и моему взору открылась картина. Большая, приблизительно полтора метра на метр. Картина выглядела так: самыми яркими красками в мире художник изобразил пейзаж. Величественная радуга спускалась с прозрачно-голубого неба и терялась за горизонтом. Двадцать, а может, тридцать деревьев схватились за ветки, образуя один круг. И в этом кругу за руки держались две девочки. Маленькие. Возможно, пятилетки. Они склонили головы, их волосы волнистыми прядями доставали до самой земли. В какой-то момент мне показались они такими реальными будто на самом деле стояли возле меня.

Наверно, отец спрятал картину, потому что она представляла необычайную ценность. Но, с другой стороны, сколько бы за нее не взвесили золота, какой был смысл держать ее под замком? К тому моменту я уже не верил, что несколько часов назад своими собственными глазами видел, как отец что-то писал, а потом шагнул в стену. Мне показалось, я это выдумал.

Я потянулся к картине, чтобы убедиться в том, что она существует, но вдруг девочки на ней подняли одновременно головы.

– Иди к нам, – прошептали они.

Я никогда прежде не слышал такого таинственного и глухого шипения, какой извергли они. Я свалился на пол, а потом стал ползти к выходу. Когда я опомнился, я уже бежал вниз по лестнице и вскоре вылетел во входную дверь. Я пробежал участок перед домом, свою улицу, местный супермаркет. Я не останавливался, пока не понял, что бегу без обуви. На улице уже правила тьма, холодный ветер пригвоздил меня к стене какого-то дома. Я весь дрожал.

Тот день был очень холодным. Я шел, обнимая себя, чтобы хоть как-то согреться. Мои носки были мокрыми и тяжелыми, пропитанными ледяной грязью. Я прошел до улицы Войлович, где часто брал фрукты, но сейчас мне ничего не хотелось, кроме того, чтобы согреться. Опавшие листья обгоняли меня по пустынной дороге, будто бы хотели прийти первыми.

Постепенно в моей голове зрел план. Для себя я решил: дойду до дома своего хорошего друга, останусь у него, а наутро соберу вещи в доме отца и уберусь оттуда к чертовому дедушке. Плевать на сам дом! Он все равно мне не нравился. В нем всегда было пусто и холодно, и не потому, что его продувал ветер, словно мокрую простыню, в нем было холодно, потому что я чувствовал, будто в нем жил мрак. Мне казалось, что ночью по коридору медленно передвигаются тени.

Я решил, что, переночевав у Ивана, мы утром вместе отправимся в мой загадочный дом, чтобы избавиться от картины. Я не знал, какой ценностью она обладала для отца, но, судя по тому, что она находилась в строгой секретности и девочки на ней могли говорить, от нее необходимо было отделаться.

Глава 3. Друг из моего мира

Я прошел до конца улицы и повернул направо на улицу Ивана. Дом, в котором он жил, был третьим по счету, так что долго плутать мне не пришлось. Я вплотную прижался к калитке. Я мог спокойно ее открыть, потому что она закрывалась на проволоку, которая была намотана на пару оборотов через две деревяшки забора.

Я уже потянулся к проволоке, но тут на веранде включился свет. Из дома вышла пожилая пара и уселась за длинный стол, хотя раньше я его там не видел. Это были родители Ранки – молодой супруги Ивана. Заядлый игрок Горан Милошевич и его молчаливая жена Йованка, которая была похожа на бультерьера из-за вытянутого лица и маленьких, как вишневые косточки, глаз. Старик был суров, как все военные, и сварлив, как большинство стариков. Он был одет в домашний халат поверх теплого свитера. Жена, закутанная в теплую шаль, нахохлилась, как воробей на электрических кабелях. Они чего-то ждали.

Из дома вышла Ранка, неся на подносе кучу посуды. Она поставила пять приборов и удалилась. Вскоре стол был покрыт яствами. Запеченное мясо, картошка, овощи и несколько видов хлеба. Ранке на вид можно было дать не больше двадцати пяти лет, но, мне кажется, она была старше. Иван был мой ровесник – 23 года. Стройное тело Ранки обтягивало красивое платье, подчеркивающее аппетитные формы. Она замерла перед столом, как делают люди, обдумывая, все ли подали. Убедившись, что все в полном порядке, она что-то сказала по-сербски родителям, а сама снова вошла в дом. Родители не шелохнулись. Они сидели, словно мухи, прилипшие к специальной липкой ленте.

С Иваном я познакомился на следующий день после того, как переехал в Сербию. (Ударение в его имени следует делать на первую букву, иначе он сильно бесится.) По его венам частично текла русская кровь, отчего его менталитет был схож с моим. Мне несказанно повезло, что он говорил на русском, иначе бы моя крыша в чужой стране от одиночества съехала.

Иван был специфичным. Некоторые бы сказали: он слишком громкий и грубый, – но мне это даже нравилось. С его присутствием мой дом, полный холодных теней, оживал. Моя тетя сказала бы про него, что его слишком много. Он действительно делал много лишних движений. Эдакий заведенный солдатик.

Я любил Ивана больше всего за его темперамент. Еще мне нравилось, как он шутил.

Когда мы пододвигали старые кресла, обитые трухлявой тканью, к «ящику», наваливали на стол закусок к пиву и усаживались смотреть игру (неважно какую), его глаза наполнялись счастьем, будто это было все, что ему нужно для жизни. В его глазах я всегда видел такой огонек, который вселял в меня надежду и веру, что все непременно скоро наладится. Я смотрел на него в моменты повышенной уязвимости и думал: это я тоже смогу пережить. Обычно мы так напивались за игру, что Иван отрубался на кресле. Мы проводили вместе каждые выходные, и это помогало мне дальше жить, не думая, как воткнуть себе в глотку шампур.