Читать книгу "Виолончелист - Юлия Монакова"

В первое время у Максима немело правое плечо, а пальцы левой руки невыносимо болели. Затем кожа на подушечках загрубела и стало существенно легче, хоть болезненные ощущения и не оставили его окончательно. После интенсивных занятий часто ныло и простреливало левое запястье, поэтому ему пришлось научиться делать себе массаж, а также регулярные ванночки с содой, по совету преподавательницы. (Позже, много позже, уставшую руку нередко массировала ему Лера — и боль волшебным образом моментально отступала под её гибкими пальчиками. Он, понятное дело, не признавался, что ему так скоро становится легче от её прикосновений. Наоборот, всеми силами старался продлить это блаженство, чуть ли не мурлыкал, как довольный, разомлевший на солнышке кот, позволяя Лере и дальше нежить его натруженную руку.)

Максим занимался специальной гимнастикой, на ночь мазался спортивными мазями и гелями, старался постоянно держать руку в тепле… Советы педагога при сильных болях оставить инструмент на пару дней и просто дать рукам отдых не воспринимались им всерьёз — мальчишку невыносимо тянуло играть.

Нередко мама просыпалась среди ночи оттого, что из комнаты сына доносились звуки виолончели — заглушив струны сурдиной, он наигрывал какую-нибудь внезапно захватившую его музыкальную пьесу. А по утрам она часто заставала в ванной такую картину: Максим чистил зубы, притопывая ногами и орудуя щёткой, будто смычком, в определённом, только ему известном ритме, и в голове его, вероятно, звучала соответствующая мелодия, которая была слышна только ему одному…

Эмоциональность Максима в игре была ему одновременно и лучшим другом, и злейшим врагом. Если всё получалось — он буквально душу вкладывал в своё исполнение, а вот когда что-то шло не так… Однажды, психанув на сложном пассаже, который всё никак не хотел получаться, Максим в ярости кулаком проломил в инструменте дыру. А затем ему было очень стыдно, потому что виолончель одолжила для занятий мамина близкая подруга тётя Оля.

Глава 2

Фаина Романовна стала его проводником в мире музыки. Феей-крёстной. Ангелом-хранителем. Практически второй мамой — точнее, скорее, бабушкой.

“Мой милый, толстый, добрый старый ангел…” — с нежностью думал о своей учительнице Максим. Даже спустя многие, многие, многие годы он мог воспроизвести в памяти её незабвенный, ничуть не поблёкший со временем образ: пожилая, тучная, со старомодной причёской — валик надо лбом, в идеально выглаженном шерстяном платье с кружевным отложным воротничком и белоснежными манжетами…

Иногда они устраивали чаепития прямо в классе: Фаина Романовна приносила из дома какую-нибудь невообразимую вкусноту, которую пекла сама — орешки с варёной сгущёнкой или вафельные трубочки с кремом. Под чаёк они с Максимом вели серьёзные, долгие и обстоятельные беседы о жизни и об искусстве.

Дворжецкая сетовала на царившее в стране смутное, переходное, неопределённое время: учиться музыке шли только самые отъявленные фанатики, а уж желающих освоить виолончель можно было пересчитать по пальцам: кому охота всё время таскать на спине огромный ящик?

— Когда я ездила на гастроли, — вспоминала старая виолончелистка, — мне неизменно приходилось заказывать два билета: для себя и для своего инструмента.

Как ему не хватало поддержки Дворжецкой, её мягкого густого голоса, ободряющего слова, ценного совета — особенно в первые месяцы в Лондоне, в период мучительной адаптации к чужбине, болезненной притирки к местному быту и менталитету, невыносимой тоски по Питеру, матери и по своей косоглазой…

Фаина Романовна оказалась права: вскоре Максим уже запросто исполнял на виолончели “Тоску по весне” Моцарта, в то время как его самого практически не было видно из-за массивного инструмента. Маленькие пальчики уверенно и крепко держали смычок.

Учился Максим хорошо, но в первые годы панически боялся публики и академических концертов — до дрожи, икоты и слёз. Маму нервировала неожиданно открывшаяся фобия сына, и она всерьёз расстраивалась из-за четвёрок, полученных за эти самые концерты.

— Понимаешь, Максимка, — говорила она ему, — если музыкант боится сцены — то, считай, грош ему цена как профессионалу. Выступления перед зрителями и есть главный показатель мастерства. Репетиция — это домашняя работа, а концерт — контрольная, чувствуешь разницу?

Однако сама Дворжецкая была спокойна, как удав, и невозмутимо внушала Максиму, что всё у него получится, что он лучше и талантливее всех, хоть это было и не слишком педагогично. Ну, она и не скрывала, что этот обаятельный, подвижный, как ртуть, вечно лохматый мальчишка был её любимцем.

— Когда ты выходишь на сцену, не думай о том, сколько народу собралось тебя послушать. Выбери из толпы одно лицо, наиболее симпатичное и располагающее к себе, — советовала она мальчику, — и играй только для него. Исключительно для него, не думая об остальных! А ещё лучше: представь среди зрителей в зале какого-нибудь важного и дорогого тебе человека — маму, лучшего друга или ещё кого-то…

На каких только концертных площадках не приходилось выступать впоследствии Максиму! Ему рукоплескали Альберт-холл и Китайский национальный театр, зрители устраивали виолончелисту овацию в Аудиторио-де-Тенерифе, окутывали обожанием в Сиднейском оперном театре и осыпали букетами в Кремлёвском дворце…

А он среди тысяч и тысяч зрителей неизменно видел одно-единственное лицо — с раскосыми глазами-хамелеонами.

Лера раздражала его до печёнок, до трясучки, до тошноты.

Он и сам не мог толком объяснить причину этой ненависти. Ну, она что-то когда-то ляпнула, ну, он ответил в тон — но ведь становиться из-за этого заклятыми врагами даже смешно… Однако Максим всякий раз не мог удержаться от того, чтобы не выдать очередную порцию гадостей в её адрес. Девчонка платила ему той же монетой — они постоянно либо переругивались в классе, либо подчёркнуто сторонились друг друга, а если нечаянно сталкивались лицом к лицу — злобно шипели под нос ставшие уже привычными оскорбления:

— Цыган черномазый…

— Китаёза косая!

Лера достаточно спокойно реагировала на обидные слова, относящиеся к ней лично, а вот оскорблений в адрес матери терпеть абсолютно не могла. То, что её мама работает в школе техничкой, ни для кого не было секретом, так что не только Максим, но и остальные одноклассники нет-нет, да и посмеивались над девчонкой. Лера заливалась краской, если встречала мать в школьных коридорах, и старалась поменьше пересекаться с ней во время учёбы, чтобы не привлекать излишнего внимания. Но даже минимальный контакт с родительницей не избавлял её от насмешек.

— Богданова!.. — то и дело вопрошал какой-нибудь остряк. — Чё-то сегодня в туалет зайти страшно, твоя мамашка забыла помыть унитазы, что ли?..

— Да после тебя, Киселёв, хоть мой, хоть дезинфицируй — а всё равно дерьмо останется, — независимо и якобы невозмутимо, скрывая истинные чувства, откликалась она, но красные пятна, моментально выступающие на лице, выдавали её с головой. В такие моменты Максиму в глубине души становилось её даже жаль. Она же не виновата, что у матери такая профессия… в конце концов, родителей не выбирают. Впрочем, жалость эта длилась недолго — ровно до того момента, пока Лера не обрушивала град насмешек и оскорблений уже в его сторону. И всё начиналось сначала…