Читать книгу "Сад изящных слов - Макото Синкай"

Такао покраснел раньше, чем почувствовал стыд. Посмотрел на Михо, не веря, что эта маленькая девочка перед ним действительно она.

— Можешь прогуливать школу, сколько тебе вздумается, но неужели ты пытаешься этим что-то сказать? Я здорово ошиблась, считая тебя взрослым. По крайней мере, общайся с людьми по-человечески!

Такао растерянно смотрел, как из её глаз катятся слёзы.

«Это какая-то другая Михо, — думал он. — Та, которую я знаю, с кем мы вместе прошли десятки километров, не стала бы так резко со мной разговаривать. Она видит меня насквозь, понимает все мои чувства, а что смог разглядеть в ней я?»

Михо опустила голову и пошла прочь от Такао, тихо сказав напоследок:

— Тебе ведь хватило смелости меня поцеловать...

Она прошла турникет, и её маленькая фигурка сразу же исчезла в толпе.

От Синдзюку он два часа тащился до дома пешком. Втискиваться в заполненный поезд ему совершенно не хотелось. Как только он отошёл от станции, начал накрапывать мелкий дождь; когда миновал Накано — полило по-настоящему, но Такао, склонив голову, упрямо двигался вперёд. Дождь, переходящий в снег, хлестал его холодом, неразношенные кроссовки натирали ноги. Странно, но эта боль несла с собой своеобразное утешение.

«Хоть это и не станет для меня наказанием, — просил он, — но пусть я потеряюсь на самом деле». И всё же, когда из дождя вынырнули освещённые уличными фонарями жилые кварталы, Такао испытал такое облегчение, что едва не заплакал.

Несмотря на выходной, в квартире никого не было.

Так они и жили в последнее время. Брат даже по субботам работал допоздна, а мать наверняка ушла на свидание с каким-нибудь незнакомым ему человеком.

Такао наскоро обтёрся полотенцем и переоделся. Всё ещё пребывая в подавленном настроении и продолжая мёрзнуть, он вышел в прихожую, открыл обувной стеллаж и присел перед ним на корточки.

Там, словно коллекция ракушек диковинной формы на полках в музее, в свете слабой лампы тускло заблестела женская обувь всевозможных расцветок. Скромные коричневые мюли[5], нарядные чёрные лодочки с открытым мысом, сапожки низкие и до колен, мало соответствующие возрасту кроссовки на платформе, горчичного цвета танкетки, тёмно-лиловые туфли на шпильках... На стеллаже стояло только то, что его мать часто надевала в это время года, а почти впятеро того больше лежало в коробках, громоздящихся в коридоре. Такао, начав с краю, принялся по очереди вынимать пару за парой, вставлять распорки, если их не было, дрожащими от холода руками смахивать щёткой пыль, по необходимости натирать кожу кремом и полировать её хлопковой тряпкой. Привычная работа понемногу успокаивала нервы. Обогреватель наконец протопил комнату, и его уже не так трясло.

Мать Такао питала страсть к туфлям, и ради неё он с детских лет взял уход за ними на себя. Пока сверстники мечтали о моделях поездов или роботов, его в младших классах очаровывала разнообразная женская обувь. Отношение к матери с тех пор сильно поменялось, но глубоко укоренившаяся привычка и сейчас помогала ему расслабиться. Сосредоточившись на обуви, он мог забыть обо всём на свете.

Поэтому он и не расслышал шаги вернувшегося домой старшего брата и очнулся, только когда тяжело лязгнула открывшаяся входная дверь.

Одетый в балмакан[6] брат с недоумением глянул на Такао сверху вниз, неприязненно буркнул: «Привет», сложил зонт и разулся. С зонта на пол посыпались снежинки. Такао отодвинулся к стене и, не поднимая глаз, промычал что-то в ответ. Прежде он бы запросто сказал: «Привет работнику! Что-то ты сегодня рано», но сейчас не мог выдавить из себя ни слова.

— Всё ещё занимаешься этой ерундой? — раздался презрительный голос, когда обувь была уже начищена и он закрывал стеллаж.

Брат сменил деловой костюм на худи[7] и, держа в руке банку пива, ледяным взглядом рассматривал стоящего в прихожей Такао. Чувствуя себя неловко, как будто его застукали в чужой квартире, он ответил:

— Да так... Понемножку.

— Смотреть тошно.

Услышав это, Такао почувствовал мгновенную вспышку ярости, ему захотелось заорать во всю глотку, но, не зная, что орать и на кого, он сдержался и промолчал. Как и в случае с пивом, всё, что он запирал внутри себя, дало о себе знать выступившими на глазах слезами. Спина возвращавшегося в гостиную брата напомнила об исчезавшей за турникетом Михо и выходящем за дверь отце. Все, буквально все стали ему чужими.

— А я говорю — слюнтяйство!..

Голова болела и как будто распухла изнутри. Краешком сознания он уловил долетавшие до слуха обрывки какой-то ссоры.

— ...ты бежишь от ответственности... Он ещё ребёнок...

— ...но я...

— Да я сейчас сам распла́чусь!

Шорох размашистых шагов. Грохот резко закрывшейся раздвижной двери.

Он с трудом разлепил тяжёлые веки, и от хлынувшего в глаза света голова заболела ещё сильнее. Мир расплывался, и всё, что он разглядел, — это сидевшую напротив него мать. Уперев локти в стол, она закрыла лицо ладонями, её плечи дрожали.

— Ты плачешь? — тихо подал голос Такао.

Мать подняла голову и улыбнулась. Вокруг её глаз размазалась тушь.

— Ты и сам плачешь.

Тут Такао заметил, что щёки у него мокрые. Ну да... Он не хотел возвращаться в их с братом комнату, остался на кухне и, потягивая мамину водку, незаметно для себя уснул.

— Вот что, завязывай с этим. Будешь и дальше таскать у меня выпивку — заставлю платить.

Он захохотал, и в голове снова застреляло.

«Не ты ли первая мне предложила? Ах да, я же хотел кое-что ей сказать», — рассеянно вспомнил Такао.

— Мама...

— Что?

— Вы на три года поспешили с разводом. Я ведь ещё ребёнок.

От этих слов на глазах у матери выступили крупные слёзы, она опустила голову, чтобы их скрыть, и с нервным смешком сказала:

— Я знаю. Прости меня, Такао.

Чувствуя, как неожиданно приятно горят щёки от слёз, Такао вновь провалился в пьяное забытьё.

Вопреки его опасениям, никто из одноклассников не смотрел на него косо, когда он появился в школе после двухнедельного отсутствия.

— О, здоро́во! — приветствовали его друзья-мальчишки.

— Фудзисава-кун, давно не виделись, — улыбались девочки.

Даже учитель во время переклички всего лишь попросил Такао больше не прогуливать. Всё это его не столько успокоило, сколько смутило.