Читать книгу "Пусть простить меня невозможно - Ульяна Соболева"

— В кровать иди. Утром поговорим. Давай. Поздно уже очень.

— А ты тут с нами останешься?

— Останусь. Я теперь от вас никуда.

— Обещаешь?

— Клянусь.

Он еще какое-то время смотрел на меня, а потом все же нырнул под одеяло, а я снова во вторую детскую вернулся. Не знаю, сколько там стоял. Разглядывал их. Ни о чем не думал. Просто смотрел. Наслаждался. Впитывал в себя. С утра будет сложнее. С утра говорить придется. И казалось мне, что с дочерью сложнее будет, чем с Ваней. Тот уже многое понимает, а она у меня эмоциональная. Вся в меня… А, может, не подпустит к себе. Ничего. Мы справимся. Вся жизнь теперь впереди.

* * *

К Оксане зашел и дверь тихонько закрыл. Она у окна стоит, спиной ко мне. Напряженная. Натянутая, как струна. Вот и настал тот момент, когда все взорвется. Я это взрыв уже кожей ощущал. И после него либо земля выжженная и пеплом посыпанная, либо новая вселенная. Я сейчас был готов новую вселенную выстроить даже на пепле. Отступать не собирался. Доотступался уже.

Подошел сзади, руки на плечи ей положил, повела ими, сбрасывая, а я сильнее сжал. Вырвалась, обернулась ко мне и разрыдалась. Я в объятия ловлю, а она отбивается, бьет по груди, мечется, хрипло всхлипывает. Я целую насильно, а она то обнимает, то толкает снова. Сильно толкает, и в глазах одна боль. Пока не сломал, прижимая к себе, жадно целуя, срываясь уже в другую бездну голода дикого. За волосы к себе тяну, и она мои рвет, царапает кожу, не целует, а кусает за губы. Исступленно, яростно.

— Где ты был? Где?

И оба знаем где…Но ведь она не то имеет ввиду.

— С тобой. Здесь.

Мысленно и каждую секунду.

— Врешь. Ненавижу. Не было тебя. Ненавижу. Ненавижу тебя.

— Знаю. Ненавидишь.

А сам одежду с нее сдираю, как сумасшедший. Рву с треском. И даже не секса хочу. Ее хочу. Всю. Кожа к коже. Под кожу. Выбить вот это отчаяние, истерику, панику, злость. Все это чтоб потерялось в хаосе голода. Рвать на части физически, чтоб внутри не так больно было, чтоб извивалась подо мной и плакала от наслаждения, а не потому что невыносимо видеть меня, не потому что так истосковалась, что это больше похоже на ненависть, чем на любовь.

Вошел в нее рывком, опрокинув поперек кровати навзничь, и взвыли оба, задыхаясь. Поняла по взгляду моему, что обезумел, трясет всего от напряжения, точка невозврата пройдена от одного толчка в ее тело, и уже гладит по волосам, целует лихорадочно, шепчет хрипло.

— Давай… я потом…позже.

Догадалась, что голодный. Не с курорта к ней приехал.

И да. Она потом. Сейчас физически не смог. Слишком долго ничего не было. Больной этим расставанием, дикий от страха, что потерял и не простит, не примет обратно, не захочет.

Содрогаюсь кончая, кусая ее шею, сжимая судорожно за бедра, слышу, как плачет и ненавижу себя самого за то, что смог отпустить. Точнее не смог, а попытался.

Да, она потом…да, так что исцарапала, взмокли оба. Сам не знаю где брал. Везде, кажется. На полу, в ванной, на кровати, на подоконнике. Насытиться не мог. Трясло всего. Без нежности и ласки. Вдирался в нее и хрипел под ее слезы. Рот ладонью накрывал, чтоб дом не перебудила и осатанело трахал, любил, имел, ласкал и снова трахал. За все эти долбаные два года. Чтоб знала, как хочу ее, как скучал по ней, по нам, как с ума сходил.

Уснули только под утро. Она на мне. Вот так правильно. Вот как и должно быть. Дышит все еще тяжело, волосы влажные, и я мокрый. Сил нет ни в душ, никуда.

Нас не трогали. Казалось, весь дом притих. Даже не знаю, когда детей развезли в школу и садик. Первым проснулся и теперь мог спокойно смотреть на нее. Именно спокойно. Не так, как вчера и ночью — словно чокнутый псих. Не изменилась совсем. Только похудела. Волосы ее все так же яблочным шампунем пахнут, и кожа на ощупь бархатная.

— Ксана моя… — тихо, беззвучно, а у нее в ответ ресницы дрогнули.

— Твоя, — так же тихо и сильнее прижалась щекой к груди.

С детьми все намного тяжелее оказалось. Руся за мать пряталась, а малыш заплакал у меня на руках. Оксана потом успокаивала, что им время надо. Я и сам понимал, что все не так просто дается. За самые, казалось бы, банальные вещи, всегда нужно бороться. И я боролся, как умел. За первую улыбку дочери, за ее доверие, за то, чтоб папой назвала и на руки пошла, за то чтоб не смотрела, как на чужого, а щеки гладила и говорила, какой я колючий. Как раньше. Никита привык намного быстрее. Уже улыбался мне беззубым ртом. Радовался, когда видел.

— Она меня боится?

После очередной истерики дочери и взгляда, как у загнанного зверька.

— Нет. Она просто еще не привыкла, Руслан. Не переживай. Может, по утрам будешь ее в садик возить? Пообщаетесь по дороге.

И каждое утро одно и тоже. Оксана, закусив губу, наблюдает за нами, а я улыбаюсь ей, пытаясь завязать Русе хвост. В очередной ****цатый раз. Она не вмешивается, не помогает, а я матерюсь про себя и пальцы в тонких волосиках путаются. Дочь вырывается и к матери бежит, а меня от отчаяния раздирает на части.

Потом перестал думать об этом. Пусть не папа, пусть Руслан. Лишь бы не пугалась и не жалась к матери, когда руки к ней протягиваю. У нас время есть. Много времени. Мы никуда не торопимся.

Все чего так сильно желаешь, случается неожиданно. И совсем не так, как ждешь или хочешь. Я с ней времени старался больше проводить. В парк возил, гулял. А она даже за руку не возьмет, демонстративно в карманы прячет.

— Она отвыкла немного, — успокаивала Оксана, пока я смотрел, как дочь на карусели катается и матери рукой машет. — дай ей время. Руся — не самый общительный ребенок. Сложная она.

Да, у нее после того случая часто приступы паники бывали и кошмары по ночам мучили. Она кричит там, а я уши руками зажимаю и ненавижу себя лютой ненавистью. Оксана успокаивает, убаюкивает. Я голоса их слышу, а сам курю в форточку и чувствую себя последним дерьмом.

— Я знаю. Она особенная у нас.

Оксана целует меня в висок. Тоже переживает и меня, видимо, жалеет.

— Вся в тебя. Ты мороженого купи нам, а я тут постою, Никиту покачаю, ему спать уже пора. Она любит пломбир в шоколаде с орехами.

Да, нужно время. Не все так легко. Правда, полгода прошло, как я вернулся и каждый день почти с ней, а ничего не меняется. Не подпускает к себе. И я уже не знаю, как и когда все изменится. По ночам у ее кровати стою. Вспоминаю. Как выносил со склада и понимаю, что сам виноват. Не заслужил я папой называться.

Обратно с мороженым иду и вдруг слышу, как плачет, навзрыд. Я мороженое уронил и к ним. Оксана ее по голове гладит, что-то говорит тихо, а она меня увидела, вырвалась и несется навстречу, рыдает и кричит:

— Папа.

На корточки присел, к себе рывком прижал. Глажу ее, и в горле дерет. А она повторяет и повторяет это слово, а меня трясет, как в лихорадке.