Читать книгу "Я слишком долго мечтала - Мишель Бюсси"

Приезжаю в Руасси, едва не опоздав, в дикой панике: у Лоры отит. Уже второй со времени поступления в подготовительный класс. Я долго колебалась, не зная, как быть – взять бюллетень по уходу или оставить ее на Оливье. Вот он – выход М, а меня еще трясет от напряжения. Но тут объявляют, что наш вылет откладывается на полчаса, экипажу предлагают пока отдохнуть.

Зал посадки на Монреаль напоминает лагерь беженцев после исхода. Слишком много пассажиров, кресел на всех не хватает. Люди сидят на полу, детишки бегают по залу, младенцы орут. Я направляюсь к газетному киоску, чтобы купить какой-нибудь журнал, и тут меня перехватывает один из пассажиров: его беспокоит задержка, успеет ли он на пересадку до Шикутими?[9]

Шикутими? Одно только название сразу вызывает в воображении картины больших озер и сосновых лесов, хотя этот пассажир никак не похож на лесоруба, скорее на легкую добычу какого-нибудь тамошнего гризли. Шикутимец топчется, пожирая глазами мой бюст (бедняга едва достает мне до подбородка), по-моему, он не против тактильного исследования. Может, и подошел лишь для того, чтобы заглянуть в вырез блузки и вдохнуть аромат моих духов? В свои тридцать три года я давно привыкла к комплиментам – всяким! – научилась с ними разбираться и не позволять абы кому ловить взгляд моих глаз – серых, с зеленым оттенком, когда я сержусь, или почти голубых, когда влюблена. Чаще всего я их скрываю под темной прядью волос, достаточно длинной, чтобы на время рейса ее можно было подколоть, а после посадки покусывать или обматывать вокруг кончика носа. Это моя давняя привычка, чуть ли не мания, которую я компенсирую такой широкой улыбкой, что она превращает мое удлиненное лицо в большой теннисный мяч, разрезанный надвое, а щелочки глаз – в лазерные указки.

Я отвечаю, сохраняя безопасную дистанцию, спрятавшись за вовремя упавшей прядью:

– Не волнуйтесь, мсье, наш командир наверняка сумеет наверстать опоздание во время перелета.

Коротышка-лесоруб взирает на меня с недоверием. А ведь я его не обманываю: нам давно известно, что командир Баллен не слишком строго соблюдает правила режима полета. Очень уж ему не терпится добраться до места назначения и до отеля. Этот сорокалетний красавчик-пилот с улыбкой Тома Круза, в лихо заломленной фуражке, усердно кадрил меня несколько лет назад, когда мы с ним пили мохито в холле «Комфорт-Отеля» города Токио. Я тогда сразу внесла полную ясность: мадам замужняя – и прочно замужняя! – дама, более того – мать очаровательной пятилетней Лоры. Он взглянул на фотографию моей малышки с умилением, достойным Дюссолье в фильме «Трое мужчин и младенец в люльке»[10], и заявил, что мне повезло, моему супругу еще больше, а вот у него нет ни жены, ни детей и никогда не будет. «Такова цена свободы», – философски заключил он и, встав, направился к крошечной японке в голубых носочках и с бантиком того же цвета в волосах.

Коротышка-лесоруб наконец отошел и присоединился к группе «беженцев». Стюардесса у стойки выхода на посадку – поистине стоическая девушка, с которой я не знакома, – терпеливо ждет, прижимая к уху рацию. Я дружески машу ей издали, окидываю беглым взглядом пассажиров и тут вдруг… вижу его. Вернее, сначала не вижу, а слышу. Эта странная тихая музыка едва различима среди детских воплей, фамилий опоздавших пассажиров, которые выкрикивает громкоговоритель, – «последний вызов на рейс до Рио… до Бангкока… до Токио…» – и грохота реактивных самолетов, взлетающих за стеклянной стеной аэропорта.

Тихая, завораживающая музыка.

Сначала я слышу ее, потом слушаю, потом пытаюсь выяснить, откуда она звучит. И только тогда замечаю его.

Он сидит в сторонке от других пассажиров, у самого выхода Н, почти невидимый за грудой сваленных кое-как чемоданов, под огромным рекламным плакатом с А320, летящим в звездном небе.

Отрешенный от всего, один в этом мире.

Сидит и играет.

Похоже, никто, кроме меня, его не слушает.

Я останавливаюсь. Он меня не видит. Думаю, он сейчас никого не видит. Сидит, поставив ноги на край кресла, высоко подняв колени, и перебирает струны своей гитары. Тихо-тихо, словно не хочет мешать соседям. Словно играет только для себя. Один – в своей собственной галактике.

Я долго рассматриваю его. До чего же он хорош в этой кепке в красную шотландскую клетку на длинных кудрявых волосах, с этим тонким, продолговатым лицом! У него голова и тело хрупкой птицы. В зале вылетов одни люди читают – кто «Монд», кто «Экип», кто книгу, – другие спят, третьи разговаривают, а он прикрыл глаза, расслабленно разомкнул губы и позволяет пальцам вольно гулять по струнам, словно детям, оставшимся без присмотра родителей.

Сколько же простояла я так, разглядывая его? Десять секунд? Или десять минут? Как ни странно, первое, что мне сразу бросилось в глаза, это его сходство с Оливье. Тот же светлый взгляд, и успокаивающий, и отрешенный, как сияние полной луны, как светящееся окошко в ночной тьме. Этот гитарист выглядел настолько же гибким и хрупким, насколько Оливье был сильным и коренастым, но обоих отличало удивительное обаяние. То самое, которое мгновенно пленило меня в будущем муже, когда в один достопамятный день я сидела в его мастерской, наблюдая, как он колдует над круглым одноногим столиком – любовно обстругивает, шлифует, полирует, скрепляет детали шпильками, покрывает лаком… Ах, этот солнечный ореол одиночек! Оливье – столяр-краснодеревщик, этот мальчик с гитарой – артист, но они казались мне братьями-близнецами, с головой ушедшими в свое искусство.

Я безмерно восхищаюсь такими людьми! Сама я болтушка, в голове сплошной ветер, обожаю путешествия, встречи и общение. По-моему, в глубине души я только и делаю, что мечтаю о новых горизонтах, мне нравится после каждого нового рейса втыкать очередную цветную булавку в карту полушарий у себя в спальне; наверно, я не успокоюсь, пока не утыкаю ими каждый сантиметр этого постера. А еще я часто думаю, что тайные мысли мужчин, эти заповедные сады, представляют собой самую далекую и последнюю из неосвоенных земель на свете. Мне кажется, что если я и буду вечно любить Оливье – проклиная при этом его молчаливость, его отрешенность даже за семейным столом или в супружеской постели, – то лишь потому, что твердо знаю: первой, на кого он устремит взгляд, вернувшись из своих мысленных странствий, буду я, а значит, мне есть чем гордиться. Ибо свои редкие слова он обращает именно ко мне. Я единственная, кого он впускает в свой заповедный сад. И меня восхищает это свойство Оливье – чувствовать себя свободным, не покидая мастерской. А ведь я иногда ненавижу все эти диваны-столы-стулья, доски, стружки и опилки, жужжание дрели и шарканье рубанка. Моему сердцу милы только огни, смех и музыка.

– Нати!

Звонкий голос вырывает меня из раздумий. Передо мной стоит Флоранс, моя любимая блондиночка. Она выглядит возбужденной, и ей пришлось чуть ли не кричать, чтобы я очнулась.