Читать книгу "Небо слишком высоко - Антон Леонтьев"

Неужели с сыном что-то случилось? Он мог снова вывести из себя Делберта, а тот — вмазать ему как следует. Или один из старших братьев поднял на мальчика руку и…

— Мэм! — произнес Грэг, тяжело дыша. — У меня для вас крайне неприятное известие. Вашего супруга, президента Грампа, только что нашли в кабинете. Мертвым. Кто-то его застрелил!

* * *

«Живя в коммунистической стране, я всей душой ненавидела коммунистический режим и тайно боролась с ним!»

Из речи, произнесенной на съезде Республиканской партии Миленой Грамп, супругой кандидата в президенты США Делберта У. Грампа

Милена Бравс ненавидела школу, не понимая, для чего ей надо учить историю коммунизма своей герцословацкой родины, русский язык и всякую химию с физикой.

Ведь имелись намного более занятные вещи!

Например, целоваться с мальчишками. Или мотаться на электричке (на этот раз с лучшими подругами) из провинциального городка, в котором она жила вместе с родителями, в расположенную в семидесяти километрах столицу, Экарест, дабы поглазеть на клевую жизнь.

Или самой стать частью этой клевой жизни.

Милена, которой в мае, незадолго до выпускных экзаменов, к которым она толком не готовилась, минуло семнадцать, не была наивной. Конечно, она знала, что человек она далеко не умный — в отличие, скажем, от Снежаны, которая шла на золотую медаль, или от Эрики, которая считалась городским гением.

Но отец Снежаны был вторым заместителем горкома, что и объясняло более чем снисходительное отношение к ней учителей и директрисы. А Эрика… Несчастная Эрика, конечно, обладала светлой головой, однако — и в этом Милена не сомневалась — важно не то, что в голове, а то, что на голове. А на голове у Эрики было некое подобие вороньего гнезда, а помимо этого у Эрики были жирные волосатые ноги, угри по всему лицу, крошечный срезанный подбородок и гусарские усики.

Милена не сомневалась, что Эрика станет счастливой, окончив университет в двадцать, защитив кандидатскую диссертацию в двадцать пять, докторскую в тридцать и в тридцать пять заделавшись самой молодой профессоршей в стране.

Только можно ли было это назвать счастьем?

Перспективы, которые открывались перед Снежаной, были более привлекательны. Снежана была, может, далеко не самой красивой девочкой в их школе, но, безусловно, самой эффектной. Но согласитесь, легко быть эффектной, если твои родители — столпы местного общества: прикреплены к спецраспределителю, обитают вместе с тобой в гигантской двухъярусной квартире на проспекте маршала Хомучека, а твой родной дядька, работающий в МИДе, чемоданами привозит тебе барахло с загнивающего Запада.

Например, из Парижа.

Ах, Париж… Милена, в числе прочих бывавшая в гостях в двухъярусной квартире родителей Снежаны, видела глянцевые журналы мод, на которых были изображены изгибавшиеся в немыслимых для герцословацкого гражданина позах молодые красавицы — и многие из них на фоне Парижа и предместий.

Триумфальная арка. Эйфелева башня. Елисейские Поля. Люксембургский сад. Набережная Сены. Лувр. Версаль. Фонтенбло…

Снежана ставила в известность каждого встречного и поперечного о том, что прошлым летом была вместе с дядькой-дипломатом в Париже. Правда, всего два дня, но ведь была!

И почему все самое хорошее в жизни выпадает тем, кто этого не заслуживает?

Нет, Милена не завидовала Снежане. Съездила — и съездила. Всего на два дня. Только Снежана задавалась так, как будто провела там две недели или даже два месяца.

Проблема была в следующем: почему родители ее, Милены, не были в состоянии послать свою дочь в Париж — хотя бы на два дня?

Но и это было понятно: сложно оказаться в Париже, если твой отец — мастер-наладчик на большом консервном заводе, а мать — уборщица в горисполкоме. Том самом, где резидировал отец Снежаны.

Жизнь крайне несправедливая штука, это Милена уяснила уже давно, однако почему она должна быть до такой степени несправедливой?

Поэтому-то вместе с подругами, родители которых тоже были далеко не представителями городской элиты, она и ездила на выходных в тряской, скрипучей, забитой неулыбчивыми людьми, авоськами с докторской колбасой и сумками с иным дефицитом электричке.

Стоял конец восьмидесятых. Жизнь в социалистической Герцословакии менялась: появились ярко одетые, увешанные большими фотоаппаратами иностранные туристы. А продукты в магазинах исчезли.

В Экаресте Милена с подругами посещали не музеи, не картинные галереи и даже не театры. Они отирались или около ГУМа, в котором зачастую можно было перехватить дефицитный, до провинции не доходящий товар. Например, польскую косметику. Или венгерские капроновые чулки. Или болгарские лифчики.

Однако Милену не занимало стояние в бесконечных очередях, споры из-за места с обозленными тетками и толчки в спину от беспардонных мужиков.

Более всего ее впечатляли роскошные, похожие на настоящие дворцы гостиницы в центре столицы — причем не какие-то, а вполне определенные. Те, где селились иностранцы.

Усевшись с подружками в расположенном напротив самого известного и крутого из таких отелей, «Москвы», скверике, они лузгали семечки, комментировали прохожих — и издали любовались той недоступной жизнью, которая, словно кадры из волшебного фильма, развертывалась с другой стороны дороги.

— Ты только погляди! Вот ведь фря! — заметила одна из подружек, со смехом указывая на дамочку, явно иностранную, облаченную в смешной комбинезон. — Прямо чучело огородное!

Но это чучело огородное, с поклонами сопровождаемое распахнувшим дверцу швейцаром в опереточной форме, уселось в подкативший лимузин герцословацкой сборки и отбыла восвояси.

Попадались и другие дамочки — разодетые в пух и прах, как иностранные, так и местного розлива. Некоторые лица Милене были знакомы — она видела их по телевизору или в герцословацких фильмах. Это были представители столичного артистического бомонда.

Но попадались и прочие, вертлявые, расфуфыренные, тараторившие по-герцословацки, причем зачастую с ужасным провинциальным выговором. Эти особы, часто перемещавшиеся пестрой стайкой и без проблем сновавшие мимо грозного швейцара и стеклянной будки, в которой, читая газеты, восседал пузатый милиционер, всегда сопровождали мужчин.

То вальяжных иностранцев, то иностранцев попроще, то известных герцословацких актеров, то актеров менее известных, то просто насупленных, явно крутых, как говорили в последние годы, после смерти маршала Хомучека, правившего железной рукой Герцословакией в течение многих десятилетий, и начала новой, увлекательной, бурной жизни и сопряженных с этим социальных и политических преобразований.

— Это известный фарцовщик, — давала разъяснения наиболее сведущая из подруг, у которой отец работал в милиции. — А этот содержит подпольное казино. А у этого целая сеть подпольных борделей!