Читать книгу "Капсула для копирайтера - Антон Бильжо"

Пророк вспомнил, что когда-то занимался пинг-понгом и мог чеканить ребром ракетки.

Потом в волнах прибоя он заметил Алису, которая с хохотом пыталась залезть на доску для серфинга. Дайвер, вышедший из туалета «боинга», куда так и не попал Герман, придерживал ее за задницу.

– Вечер добрый. – Навстречу Герману шла гуру Таня в светло-голубом сари, завязанном на груди и закрывающем только нижнюю часть тела.

– Здрасьте, – нехотя отозвался Герман.

– Выглядите живописно. Почему сегодня не пришли?

Еще чего, он должен перед ней отчитываться!

– Был занят.

– Чем?

Третьяковский ухмыльнулся и посмотрел в сторону Алисы. Ну почему он всегда оказывается на обочине жизни? Возможно, что-то хранит его от слишком глубокого участия в ней. Хранит для чего?

– Небось спали на пляже?

Гуру Таня скалилась лошадиными зубами, поправляя свой мундум-нерьятхум.

– Обгорели, я смотрю, даже. Шо ж вы так! Может, вам крем нужен?

– Спасибо.

– Не за что.

Герман направился дальше, а Таня успела крикнуть ему вслед:

– Завтра приходите.

На обратном пути, когда на мир спустились прохлада и тьма, Пророк все-таки зарулил в одно мигающее, не сдающееся, пульсирующее битами заведение прямо пляже, потому что увидел среди танцевавших Катрин. Сердце пару раз болезненно сжалось – этого времени хватило, чтобы Третьяковский внутренне узрел, как француз разворачивает самолет в воздухе и везет его жену мимо Парижа на Гоа, как они завтракают в Дабл Датч, курят травку, плетут ловцы снов, качаются в гамаке, почесывая друг друга, а главное – как Катрин, снова молодая и счастливая, вырвавшаяся из оков одеревеневшей плоти, в гирляндах шафрановых цветов, забавляет развратного деда изощренными позами из Камасутры.

«Надо же, то же темное облегающее платье, те же флуоресцентные браслеты на руках, как в их первую встречу: ее беспроигрышный наряд – сразил один раз, сразит и второй, – накручивал себя Герман. – Хочет, чтобы француз стал ее мужем, не меньше. А где ж он сам? Ага, вот отплясывает: красный как рак, с перевязанной целлофаном рукой – только что сделал татуировку в знак вечной любви, в его-то возрасте, старый козел». Герман осторожно подошел к барной стойке, заказал пива, стараясь не смотреть, пока не успокоится и не примет решение, что будет делать, если это окажется она. Надо просто подойти с чуть высокомерным и насмешливым видом: «Оп-ля. И ты здесь! Это же вроде был наш план. Ну, ладно, я не обижен. Бонжур, мсье. Что сделано, то сделано, как говорится. Все к лучшему, да?»

Наконец, схватив холодную, как пистолет, бутылку, Герман обернулся. Лица танцующей все еще нельзя было увидеть из-за разметавшихся волос, но движения – это были точно движения Катрин! Такая же легкость, прыгучесть и безалаберная разболтанность овцы, скачущей по выскогорным склонам.

Чтобы не вызывать подозрений, Герман кое-как переступал под музыку и, переступая, медленно приближался. Ему все не удавалось изловчиться и разобрать, что за волосами. Пришлось положить руку на талию. Девушка с браслетами вздрогнула, метнула два испуганных свинцовых шарика – отошла в дальний угол и продолжила там. Нет, это была не его жена – открытие, которое наполнило Пророка таким неожиданным чистым счастьем, что он протанцевал с этими милыми людьми еще несколько часов.

Кстати, его внимание привлек длинноволосый и бородатый, обнаженный по пояс еврей в широких белых шароварах, который быстро двигался в автономном режиме, ни на на кого не глядя. Он был весь мокрый, как только что вытащенная из воды рыба. Аскетичное тело, отсутствующий взгляд, фанатическое повторение одних и тех же движений – кого же он напоминал?

«Вполне возможно, это нечто вроде Иисуса Христа, – предполагал воодушевленный Герман. – Вполне возможно, все они здесь уже достигли святости, кроме меня, толстого, одышливого, не попадающего в такт рогоносца».

Вполне возможно, Катрин поехала в Париж одна.

Вполне возможно, нет и не было никакого француза.

Вполне возможно, она все еще любит только его, Германа.

Вполне возможно, нужно смотреть на мир через розовые очки веры, надежды и любви.

Вполне возможно, это именно та мысль, ради которой Германа отправили сюда. Петр и магистр наверняка переживали за внутреннее состояние Пророка. Ведь он мог завести корабль не туда, повинуясь всему низменному в себе.

Да, кажется, сейчас он начал понимать их замысел.

Гудящими от танцев ногами Герман месил песок. На сером пляже огромными доисторическими червями спали лодки под усеянным звездами небом – небом, в которое ему еще предстоит окунуться.

Впереди какие-то тени водили хоровод, пели что-то вполголоса. Герман прислушался. Это были русские. «У нас все хорошо, – раздавались звенящие голоса. – А будет еще лучше».

Единственное, что продолжало беспокоить Пророка, – это Катрин. Он все еще думал о ней. В нее, как в подземное озеро, уходили все его токи. Он думал о том, почему боялся ее любви, почему всегда подозревал свою жену во лжи и неискренности, почему не мог увидеть в ней родного человека, но видел чужого. Конечно, ей нужны были отношения, нужна была красота – подарки, нежность, поцелуи, забота и пошловатый шепоток на ушко. Виновата ли она в том, что клюнула на Париж? Нет. Бедная маленькая Катрин, ты все еще остаешься девочкой.

Они могли быть счастливы! Это было бы так просто! Надо было просто плыть по волнам ее чувств, а не тянуть одеяло на себя…

– Прости меня, Катрин, прости. – Третьяковский вытирал накатывающие и уносящие с собою тяжесть слезы отлива.

В хижине казашки горел свет. Здесь уже собралось общество. Все та же дневная компания специалистов по нитевому плетению угощалась ромом.

– Пришли? – Мария снова не смогла сдержать застенчивой улыбки, обнажив падающий забор в свой прелестный огород. – Садитесь. Я сейчас.

Герман занял свое место, отдельный столик. По кафе ходила и клянчила траву пьяная, бомжеватого вида личность, одетая, как Иоанн Предтеча, в хитон.

Вот он остановился и присел перед столиком с двумя молчаливыми европеоидными индийцами, передававшими друг другу косяк.

– Иду туда, не знаю куда, за тем, не знаю за чем.

Странник приложил два пальца к губам. Ему передали ганджу. Он раскурился до искр, как хороший тамбовский самовар, вернул пяточку, закашлялся, засмеялся, заикал, подошел к Марии и показал ей свою сучковатую палку, на которой была натянута единственная струна. Гостеприимная милая девушка пару раз щипнула струну, прислушалась к звуку, многозначительно кивнула страннику. Довольный абсолютно всем, он попытался что-то ей сказать, снова засмеялся и поплыл к лестнице, уводящей из кафе в темную-темную индийскую ночь.

Вскоре Мария подошла и села за столик Германа. В руке у нее была глиняная трубка.