Читать книгу "Кондотьер - Макс Мах"

– Милая, Кити! – всхлипнула Натали, обнимая одноклассницу. – Бедная, бедная, Кити! У тебя теперь тоже нет папы!

– Хорошо, командир! – согласилась она с очевидным. – Ужин и выпивка, и можешь любить меня до утра!

– Сегодня навряд ли! – усмехнулся он с таким выражением, словно хрен грыз или горчичник лизал. – Это я про третий пункт нашей программы. Может быть, завтра… Но должен отметить, у Ольги Федоровны хорошо поставленный удар правой. Ей бы в футбол играть, а она, стерва, в контрразведке служит.

– Так убей, – предложила Натали, – или мне прикажи. Я ее так разделаю, что и Лариса Михайловна опознать не сможет!

– А оно тебе надо? – не иронизировал, спрашивал, имея в виду существо вопроса.

– Не знаю…

До Федора Александровича Берга она так и не добралась. Он значился в ее списке четвертым, но руки не дошли. Все время что-то мешало…

– Ладно! – сказал Генрих, словно понял, о чем она думает. – Пошли ужинать, товарищ! За едой как-то легче разговаривается, да вот и телевизор нам порекомендовали включить. Когда, говоришь, у вас в Питере новости показывают?

Новости в Петрограде показывали в восемь, а с шести тридцати до восьми транслировался концерт-попурри «Коллаж» из Дома Радио на Венецианской улице. Передача шла в прямом эфире и должна была угодить довольно разнообразным вкусам владельцев телеприемников. Поэтому фасолевый суп они с Генрихом кушали под «Патетическую» симфонию Чайковского в исполнении Большого симфонического оркестра под управлением Льва Вейцмана, а отбивные по-фламандски с картофелем и глазуньей – под популярную эстрадную музыку: джаз-банд ван Кормика, Майя Кристалинская, Иосиф Кобзон, Георг Отс… Разговаривали мало. Больше ели. Выпивали с оглядкой – вечер, на самом деле, только начинался. Слушали музыку, поглядывали на маленький экран телеприемника и большей частью молчали, думая о своем.

О чем думал Генрих, Натали не знала, но сама она с мрачным любопытством копалась в самых омерзительных подробностях своей жизни. Она вспоминала, например, как взял ее силой – на пахнущем клопами диване, на конспиративной квартире, больше смахивающей на малину, – товарищ по боевке и как несколько позже, во время экса в Саратове, она всадила ему пулю в живот, оставив умирать на дальних путях товарной станции. Если верить газетам, его нашли только под утро, но уже неживого. Ему бы, дураку, попросить, тем более поухаживать немного. Ей и не надо было много, не избалована была. А он, дурень крестьянский, просто взял, что захотел, – а хотел он бабу, а если даже и конкретно Натали, то не потому, что нравилась, а потому, что баронесса. Чувство классовой неполноценности удовлетворял, так сказать. Вот и сдох, как собака, на пахнущих мочой и креозотом шпалах.

Вспоминала детство. Унылую череду дней, проведенных в доме тетки по материнской линии, то есть не материной сестры даже, а какой-то дальней родственницы, люто завидовавшей ее титулу и «капиталу» – деньгам, оставленным по завещанию отца, путейского инженера Виктора Петровича Цеге фон Мантейфеля, на учебу дочери и на приданое. Отец погиб на строительстве Военно-Осетинской дороги, когда Натали едва исполнилось семь, а мать она не помнила вовсе, поскольку Елена Аркадьевна умерла родами. Так что росла Натали сиротой, в чужом нелюбимом доме, и покинула его при первой возможности.

И вот теперь, спустя три года, она сидела на конспиративной квартире в Сосновом бору со своим любовником, который старше ее чуть не на тридцать лет, ела шоколадный торт, пила крепкий цейлонский чай, слушала модную в этом сезоне французскую певицу Эдиту Пьеху, певшую низким чуть глуховатым голосом о вечной любви, и думала о том, что хорошо бы и ей быть такой же вот красавицей. И не для того даже, чтобы найти любовника получше или помоложе, а именно для Генриха, чтобы ему было за что ее любить.

Выходило, что странный случай с недоведенным до конца покушением дал ей то, чего она и не чаяла уже узнать. Нечто большее, чем простое половое влечение. Нечто такое, что она не могла и не хотела пока назвать по имени, тем более, произнести это слово вслух.

* * *

«…на пресс-конференции, организованной в Центральном императорском архиве в Новогрудке, заявил…»

«Ну, вот и началось…»

На экране «говорящая голова». На такой случай мужская, но не в половых признаках суть. Могла бы и женщина рассказать. Новость от этого только выиграла бы.

«…как отмечается в кратком заявлении… подлинность документа… ставит точку в многолетнем споре… позволяет требовать повторного рассмотрения дела в суде Высшей инстанции…»

– О чем это они? – спросила Наталья, почувствовавшая, по-видимому, его напряжение, но пропустившая, пока задумалась, главное.

– О чем? – переспросил Генрих. – Да, тут, пожалуй, в двух словах и не расскажешь. Ты хоть слышала о деле княгини Збаражской?

– Князья Збаражские, кажется Гедиминовичи?

– Нет, – Генрих встал и пошел к буфету за коньяком. Время пришло, что называется. – Но они родичи Заславским и Бельским, которые как раз Гедиминовичи. Дело, однако, не в происхождении. Збаражские – старый литовско-русский род и по-всякому знатностью мало кому уступают. Выпьешь?

– Раз предлагаешь, стоит, наверное…

– Не без этого! – Генрих подхватил бутылку и два бокала, вернулся к столу.

– Дело давнее, но есть, знаешь ли, такого рода дела… – он открыл бутылку, разлил коньяк.

– Познакомьтесь, мальчики! – старик – гофмейстер двора в расшитом золотом вицмундире и в шляпе-треуголке улыбается беззубым ртом. – Ну же, господа! Приблизьтесь, протяните друг другу руки…

Генрих чувствует, как озноб проходит по спине, слева, там, куда нельзя смотреть, сидит в кресле сам государь-император. Батюшка сказал… Но мысли путаются, и он никак не может сосредоточиться и вспомнить, что именно сказал батюшка. Как велел двигаться и говорить, о чем, с кем…

– Иван!

Этот незнакомый мальчик чуть ли не вдвое крупнее Генриха. Огромный, высокий, с длинными русыми волосами и голубыми глазами. Настоящий русский богатырь с картины Васнецова…

– Иван! – Богатырь протягивает руку. Генрих видит белую большую ладонь, стоит, словно окаменев, смотрит, молчит, ничего не делает.

– Генрих! – мягко окликает его откуда-то сзади матушка. – Ну, что же вы, право?

– Генрих! – Он все-таки поднимает и протягивает руку. Ему кажется, что все видят, как она дрожит.

– Будем друзьями, Генрих! – улыбается великан, больно сжимая его пальцы своими. Не специально, как он узнает позже, а потому, что не всегда чувствует границу своей силы.

– Будем друзьями! – повторяет за ним Генрих.

«Будем друзьями… Будем ли?»

– Генрих! – напомнила о себе Натали, деликатно, но не без вызова.

– Извини! – он протянул ей бокал и сел напротив. – У императора Константина Павловича детей не было. Оттого наследовал ему младший брат – Дмитрий, – звучало не слишком увлекательно, но такова жизнь. Правда – скучная вещь.