Читать книгу "Тайна Черной горы - Георгий Свиридов"

Из ближайшего ручья принесли пару ведер воды, полили им на руки, а шустрый хозяйственник чуть ли не из-за пазухи достал новые вафельные полотенца с неоторванными фабричными бумажными ярлыками.

Из-за вершины грозного темного Мяочана поднялась в синее звездное небо полная оранжевая луна, похожая на новенькую медаль, которую выдавали за мужество и победу, и осветила ровным светом и глухую тайгу, и долину, и зарождающийся поселок и как будто бы по заказу из-за отсутствия необходимого освещения повисла над поляной.

Важное было собрание! Говорили обо всем прямо и открыто: и про трудности, и про сложности, и про нехватку оборудования, и про неясную пока геологическую перспективу. Даже про почту подняли вопрос – из поселка письмо трудно отправить, отвозят в город с оказией, а неужели нельзя возле конторы почтовый ящик прибить?

Тогда, в тот вечер, никто не думал о том, что участвует в важном событии, что об этом собрании при луне на поляне будут не раз вспоминать через годы. Но тогда оно казалось самым рядовым собранием. Человек так устроен, не раз размышлял Степаныч, что часто думает о будущем, устремляясь в завтрашний день жизни, вспоминает прошлое и почти не замечает настоящего, сегодняшнего, что сегодняшнее станет для нас весомым только завтра, когда мы сможем оглянуться на прожитый день и оценить его, вернее, оценить свои дела, свои поступки.

3

А в тот вечер Степаныч с каким-то душевно радостным чувством смотрел на первого секретаря крайкома, слушал его взволнованное выступление и тихо гордился, что судьба за годы жизни на земле трижды сводила его с ним и что каждая встреча имела определенно важное значение для Степаныча, она как бы определяла его пути в будущее.

В первый раз они встретились тревожной осенью сорок первого под Наро-Фоминском. В сыром, наспех вырытом окопе на берегу нешумной и неширокой подмосковной речки Нара, где, готовясь к бою, зарылись в землю грустные остатки стрелкового полка. Впрочем, от того, довоенного, полка, оставалось лишь знамя, пробитое пулями и осколками, заштопанное мужскими руками, да несколько красноармейцев, в том числе и Степаныч. Поднятые по тревоге на рассвете двадцать второго июня, солдаты полка ни разу не отступали под натиском противника, а только с боями отходили по приказу вышестоящего военного начальства на новые рубежи. Личный состав пополнялся много раз и так же быстро редел, но боевой дух и традиции полка сохранялись, хотя это и была обычная войсковая часть. Во многих страшных переделках побывал он, Степаныч, за эти несколько месяцев войны, считай, каждый день, а то и час встречался со смертью, многих своих старых по полку друзей-товарищей потерял, многих так и не успев захоронить, да и из новых порядочно, а его самого судьба счастливо хранила, если не считать множества всяких мелких ранений да царапин, которые на нем заживали быстро, и Степаныч в тыл дальше своего полкового походного лазарета не уходил, где, подлечившись, чуть поправившись, возвращался раньше срока в свою роту, к своему станковому пулемету «максим».

В тот тоже лунный, но холодный вечер невеселые мысли теснились в его голове. Шутка ли, – сказать вслух даже страшно! – доотступались почти до самой Москвы, столицы нашей родины, да и здесь, возле этой неспешной речки, долго ли они удержатся, если штыков в роте осталось всего ничего? Поштучно пересчитать, то оторопь возьмет, а пополнения не обещали, поскольку на других участках, видать, положение еще похлеще тутошнего. И здесь не мед-сахар. Четыре атаки отбили и бомбежку выдержали. И у своего пулемета «максим» оставался Степаныч в единственном числе, поскольку второй номер расчета выбыл в тыл своим ходом, получив серьезное ранение в плечо уже после боя, вечером, во время остервенелой бомбежки всего переднего края обороны.

Степаныч сам старательно чистил еще не остывший пулемет, грея руки о теплый металл оружия, с обидной грустью думал о предстоящем завтрашнем бое. Гитлеровцы наверняка с рассветом опять пойдут на штурм-атаку, попытаются одолеть реку, этот не шибко-то грозный водный рубеж, да нашу тонкую, на живую нитку, спешно сооруженную оборону. На той, немецкой стороне, нахально-весело вспыхивали ракеты, ярким светом заливая окрестность. А когда они тухли, то за рекою на темном лесе печально белели стволы березок, словно нарисованные мелом на классной доске прямые черточки, и от их видения грустно становилось на душе и обидная злость закипала в сердце, потому что родная земля, беречь которую он давал торжественную клятву, топчется чужими подошвами торжествующего в победе врага.

А за полночь, когда луна опускалась к далекому земному горизонту, пришло нежданно подкрепление. В окоп спрыгнул лейтенант и с ним незнакомый боец.

– Степаныч? – позвал тихим голосом лейтенант.

– Ну, – отозвался пулеметчик.

– Опять твое заклятое «ну»! Когда-нибудь я тебе отучу от нуканья аль нет?

– Так точно! – отозвался тут же Степаныч, и не ясно было лейтенанту, что же он хотел сказать в ответ.

– Вот второго номера тебе привел. Фамилия Шитиков. Рядовой Шитиков, – и добавил, глядя на ракеты: – По всему видать, немцы готовятся, жгут осветительные без экономии. Завтра у нас тут жарко будет, как пить дать. Так что приказ один – назад ни шагу!

– А мы с вами, почитай, от самой границы сами назад ни шагу так и не сделали, а вовсе по приказу, – беззлобно ответил Степаныч.

– Разговорчики!

– Так точно! – снова бодро ответил Степаныч.

Когда лейтенант удалился по ходу сообщения, оставив их одних, они познакомились.

– Меня звать Алексеем, – сказал Шитиков, голос у него был мягкий, доверительный и в то же время спокойно-уверенный, какой бывает у людей, знающих себе цену, умеющих постоять за себя. – А может, и тебя по имени, а? Даже при луне видно, что не старше моего. Ты сам-то с какого года?

– Я-то? Ну, с двенадцатого.

– Так мы одногодки, – сказал Шитиков. – Что ж я тебя буду по отчеству? Даже неловко как-то.

– Дык все привыкли в полку, все так кличут, – пояснил пулеметчик. – Звать-то меня Степаном, и отца Степаном, и фамилия Степанов. Как видишь, кругом одно и то ж выходит. Вот потому и пошло – Степаныч да Степаныч. А по мне все едино, хоть горшком назови, лишь в печь не совай.

– Тогда понятно, – произнес Шитиков и спросил: – Давно воюешь?

– Ну, – утвердительно произнес Степаныч. – С самопервого дня. И живой, как видишь. Так что бить их, поганых, можна! Много я их на тот свет отправил, покосил пулеметом. Только отступать, скажу тебе по совести, до тошноты обидно, прямо все внутри воротит.

– А мы больше отступать не будем, Степаныч, и все! Хватит! Потому как некуда – позади Москва, – Алексей говорил так убежденно-уверенно, что невольно хотелось верить ему.

– Ну! – согласился с ним Степаныч и подумал: «молодо-зелено, еще сам-то и пороха не нюхал, а тож, как комиссар наш, высказывание свое говорит. Как ты завтра запоешь, когда немец попрет? Вот тогда и поглядим-посмотрим, на что ты годен-способен, какая кишка у тебя, тонкая, как нитка, что рвется запросто, лишь потяни, аль крепкая, как канат?» А вслух сказал: – Верные слова говоришь, хоть и видно, что еще молодой и необстрелянный.