Читать книгу "Тени старой квартиры - Дарья Дезомбре"

– Иди сюда, кралечка! – притянул он ее к себе, обдав волной тухлого дыхания. – Иди, словцом перекинемся!

– Отстань, – зашипела Тома, отбиваясь от жадных пальцев, их, казалось, больше, чем нужно по человеческой анатомии, и они одновременно были повсюду – под юбкой, оттягивая резинку чулок, мяли грудь под черным фартуком. Почему она не закричала? – вспоминала Тома после историю этой краткой, но яростной борьбы. Ведь тогда бы все переполошились, и она никогда не увидела бы того, что увидела. Но она молчала, как партизан, и только отцепляла эти руки, жалея, что уже не носит девчоночьих байковых панталон, которые они с одноклассницами подвертывали, чтобы не были видны из-под юбки. Слезы душили ее – да как он смеет! Болван, деревенщина! Я – Амилахвари! – вдруг всплыло в голове любимое мамино. Впервые Тома подняла на него глаза, на секунду ослабив оборону под юбкой: он был похож на пьяного, зенки казались еще меньше и тусклее, чем обычно, над верхней губой, между редкими волосками усиков поблескивали капельки пота. Тома размахнулась со всей силы и ударила по широкой, чуть косоватой монгольской скуле. Он охнул и от неожиданности убрал ладонь с ее груди, схватившись за щеку.

– Зззараза! – прошептал он, но Тома уже вырвалась и в два прыжка оказалась у двери в свою комнату, рванула ее на себя и…

Увидела их. Прямо перед собой. На секунду ей показалось, что это отражение только что происшедшего в закутке рядом с кухней: те же жадные большие руки под юбкой и на груди, те же затуманенные глаза. Хотя нет, разница была: та женщина в юбке не сопротивлялась, не пыталась отцепить от себя чужие пальцы, а напротив – прижимала их к себе. И хоть она тоже не издавала ни звука, было понятно, что это не от страха, а напротив – от боязни испортить себе удовольствие.

«Папа!» – только и подумала Тома. И повернулась обратно, к этому ужасному Мишке, куда угодно, только бы прочь из комнаты, которую всегда считала своим убежищем.

Отец стоял в прихожей и снимал ботинки.

– О, Томочка, ты уже дома? Представляешь, отменили репетицию, вот я и подумал…

– Нет, – покачала она головой.

– Что – нет? – замер он с одной буркой[2] в руках.

– Тебе… – залепетала Тамара, боясь смотреть ему в глаза. – Тебе нельзя домой.

– Сюрприз? – улыбнулся он, но как-то невесело.

– Да, – закачала она головой, как китайский болванчик, не в силах с лету ничего придумать. – Приходи попозже.

– Хорошо, – отец опять сунул ногу в бурку. – Пойду прогуляюсь.

Тома снова кивнула, судорожно сглатывая. Уже уходя, он вновь внимательно ее оглядел:

– С тобой точно все в порядке?

Тома опустила глаза: фартук сидел на ней криво, верхняя пуговка на платье расстегнута.

– Все хорошо, папа. Ты иди.

Он уже переступал порог, а Тома едва успела выдохнуть от облегчения, как дверь их комнаты медленно открылась, и из нее, тихо насвистывая, вышел мужчина.

– Здравствуйте, Алексей Ермолаевич, – сказал, усмехнувшись, папа. А затем тихо прикрыл входную дверь с другой стороны.

Маша

Валерий Алексеевич скончался лет пять назад, сравнительно молодым мужчиной – еще не было шестидесяти. Маша уговорила встретиться его вдову, Аллу Петровну, женщину с мягким, даже по телефону уютным голосом. Жили они на Васильевском острове, в доме, который, по ее словам, «еще совсем недавно выходил окнами прямо на залив».

– Думали, – улыбалась она Маше, придвигая к ней тарелку с домашним печеньем-рогаликами, – так всегда будет. Но за последние лет десять тут еще две «первые линии» у залива отгрохали. Теперь – никакого вида, хоть и девятый этаж.

Маша украдкой оглядывала квартиру – в ней не пахло даже старинным мужским присутствием. Рюшечки на скатерти и занавесках, подушечки на кухонном уголке, календарь с котятами. Это был дом не развеселой, но и не тоскующей вдовы. Алле Петровне, похоже, жилось очень уютно в ее нынешнем статусе.

– Вот, – выложила она перед Машей на стол несколько черно-белых снимков. Некоторые Маша уже, как ей показалось, видела: фото с Нового года – вместе со всей коммунальной компанией, пара фотографий исключительно пироговского семейства, где отец, мать и двое детей были похожи на купцов у Андрея Рябушкина: основательность, довольство собой и миром. Маша продолжала просматривать фотокарточки. Толстенький рыжеватый мальчик из коммунальной квартиры рос, становился полным прыщавым юношей, Лерка превращался в Валеру, потом – в Валерия, а затем, окончательно, в Валерия Алексеевича, гражданина со все более заметными носогубными складками и морщинами между широких бровей.

– Интересный мужчина, правда? – удовлетворенно посмотрела на одну из последних фотографий супруга хозяйка. Маша кивнула. Интересный мужчина – определение весьма смутное, да и вдова явно гордилась тем, что дорогой покойник был таким представительным товарищем.

Однако чем больше Маша вглядывалась в лицо на черно-белых карточках, тем больше чувствовала какую-то неловкость. И склонившаяся над ней округлая физиономия Аллы Петровны эту неловкость только усугубляла. Вот она улыбнулась, блеснув белоснежными, совсем ненатуральными зубами, и неловкость Машина стала почти невыносимой, еще чуть-чуть, и все разрешится, она поймет, что ее так смущает в этой супружеской паре. Но нет, – хозяйка дома метнулась к духовке, вынимать вторую порцию печений, а Маша чуть не застонала с досады.

– Есть еще наши, семейные фотографии, если нужно, – предложила хозяйка, снова заняв место напротив Маши.

– Спасибо, – как можно более вежливо улыбнулась Маша. – Меня интересуют только пятидесятые. Может быть, что-нибудь из истории семьи вашего мужа?

Жена Пирогова-младшего покачала головой, похоже, искренне расстроенная, что не может помочь.

– Знаете, свекровка моя, ну, Галина Егоровна, уж больно была сердитая. И то сказать, жизнь-то ее не пощадила: мужа, Алексея Ермолаича, паралич разбил на шестом десятке, так она за ним еще десять лет ходила. Валера мой сказал – рядом с судном жить не буду. Разменял их квартиру, а они хорошую получили, на Московском, в сталинском доме, трехкомнатную. Так вот, мы почти сразу съехали, нам вот эта досталась, две комнаты, а свекровь со свекром в Гатчину переселились. В хрущевскую распашонку. Зато на свежий воздух, – убежденно кивнула она Маше. Видно, многие годы уговаривала себя в правильности этого обмена. – С Валерой почти не общалась. Мне с внуком единственным не помогала. Сначала потому, что куда от инвалида с Гатчины-то ехать. А потом сама слепнуть начала, ну и… Хлебнула, в общем. Одна вроде радость – единственный сын и образование получил, в люди выбился…

– Подождите, – перебила ее Маша. – Как же единственный? Там же была еще и девочка? Лена?

– Про сестру Валера не очень со мной делился. Рассорились они вроде крепко, еще в юности. Она потом отучилась в каком-то техникуме и уехала на заработки – на Север. Да так там и обосновалась, – пожала плечами Алла Петровна. – Связи с сестрой Валера не поддерживал.