Читать книгу "Последняя реликвия - Эдуард Борнхеэ"

— Вы действительно считали своего названого брата… недостойным человеком? — робко спросила она.

— Я не только считал его таким, но я его знаю как недостойного человека. И давно знаю, — сделав печальное лицо, подтвердил Иво. — Удивительно, что вы, уважаемая фрейлейн, с таким воодушевлением защищаете его, в то время как он… но об этом не стоит и говорить.

— Говорите!

— Вы приходите в отчаяние и дрожите за жизнь этого негодяя, а он даже ни разу не осведомился о вас. Он ни о чем не тревожится, пирует с утра до ночи и болтает всякий вздор.

— Как он может пировать с утра до ночи, если он связан? — с сомнением произнесла Агнес.

— О, он так просил освободить его, так красноречиво взывал к братским чувствам, что я из жалости велел его развязать. В благодарность он теперь портит моих людей, спаивает их и, кажется, восстанавливает против меня, интригует.

— Габриэль просил и взывал? Спаивает и интригует? — повторила Агнес недоверчиво; насмешливая улыбка невольно скользнула по ее лицу.

— Беда научит просить, — проворчал Иво, тихо скрипнув зубами; очень не нравилась ему улыбка Агнес. — Вы испугались бы, фрейлейн Мённикхузен, если бы я вам полностью открыл, как низок, как подл этот человек. Я не решаюсь все сказать.

Агнес отвернулась:

— Все равно — говорите!

— Он, по-видимому, очень хорошо знает, насколько может на вас рассчитывать. Он тоже ждет вмешательства вашего отца и рассчитывает на спасение. Но, к сожалению, на совсем иных основаниях, чем вы, уважаемая фрейлейн.

— Что это значит?

— Вы не поверите, как мне тяжело это объяснить, хотя дело само по себе очень просто. Этому человеку известно, как велики могущество и влияние вашего отца на лучших людей Таллина, и в то же время он знает, что рыцарь Каспар фон Мённикхузен скорее умрет, чем допустит хоть малейшее темное пятно на чести своего семейства. Этот негодяй угрожает…

— Чем он может угрожать?

— …Если рыцарь Мённикхузен его сразу не освободит, то он откроет на суде нечто… что сильно заденет честь вашу и вашего отца.

— Я не понимаю смысла ваших слов, — сказала Агнес, дрожа всем телом и все еще глядя в сторону.

— Короче говоря, Гавриил хвастает за кружкой пива тем, что Агнесс фон Мённикхузен… его любовница.

Агнес выпрямилась, на щеках ее запылали ярко-красные пятна.

— Вы лжете, сударь! — крикнула она.

Единственный глаз Иво сверкнул.

— Вы, значит, любите этого человека, — процедил он сквозь стиснутые зубы.

Лицо Агнес залилось краской, которая сразу сменилась смертельной бледностью.

Тихим, но твердым голосом девушка сказала:

— Да, я люблю этого человека, и ничто — слышите, Иво Шенкенберг! — ничто, никакая клевета не в силах поколебать эту любовь!

— Значит, вы верите ему, а меня считаете лгуном, — прохрипел Иво, побледнев от гнева. — Вы забываете, что мне ложь без надобности. Вы забываете, что жизнь Гавриила и… еще кое-что другое — в моих руках. Здесь я властелин, и никакой Таллин мне не указ!

Агнес осенила догадка, что Иво… проникся к ней сильнейшим любовным чувством, и в ту же минуту мысль, не лишенная лукавства, мелькнула у нее в голове: «Если этот злой человек меня любит, не разыграть ли мне с ним комедию, пока Габриэль не будет спасен?». Но Агнес сейчас же с презрением отвергла эту мысль: ее честная, правдивая натура не допускала низких уловок.

— Вы заблуждаетесь, Иво Шенкенберг, — спокойно молвила Агнес. — Его и моя жизнь — в руках Божьих, не в ваших.

Иво, пошатываясь, вышел из шатра. Во дворе он угрожающе сказал поджидавшей его старухе:

— Я последовал твоему совету. Если дело сорвется — береги свою шкуру!

— Уж я-то девушек знаю! — беззубым ртом прошамкала в ответ старуха. — Они только и думают, что о крепком мужском плече да о широкой мужской спине.

Иво вскочил на коня и во весь опор помчался вон из лагеря. Когда он поздно вечером возвратился домой, лошадь его была вся в мыле, а лицо у Иво было такое страшное, что все встречные в ужасе сторонились.

Он соскочил с лошади и направился к палатке своего брата Христофа, в которой Гавриила держали под стражей. Перед палаткой у костра сидел Христоф с другими людьми; рассказывали друг другу всякие байки. Иво их прогнал. Все удалились, не говоря ни слова.

Остался только Христоф. Он посмотрел на брата, покачал головой и сказал:

— Что ты задумал, Иво?

— Не твое дело, — вспылил тот. — Прочь с дороги!

— Твое лицо не предвещает ничего доброго. Ты, думается мне, ищешь ссоры с Гавриилом.

— Ты тоже его любишь? — скривился Шенкенберг.

— Люблю или нет, но, сказать по правде, он парень неплохой, — Христоф все еще стоял у брата на пути. — И, главное, — похоже, он действительно невиновен.

— Убирайся с глаз моих! — заорал тут Иво, поднимая тяжелый кулак. — Не то я могу забыть, что ты мне брат!

— Ты забыл уже, что и он наш брат…

Впрочем Христоф, зная бешеный нрав Иво, отступил в сторону, пожимая плечами. Он надеялся, что Гавриил будет достаточно благоразумен и не станет злить раздраженного.

Иво вошел в палатку, слабо освещенную горевшим снаружи костром.

Гавриил лежал один в углу палатки. Руки и ноги его были закованы в цепи. Оковы его тихо звякнули, когда он повернул голову к вошедшему.

— Вот и прекрасно, что ты сам пришел навестить бедного пленника, — Гавриил взглянул на Иво с нескрываемым презрением. — Долг заботливого хозяина — развлекать гостей.

— Тебе, наверное, скучно стало, — процедил сквозь зубы Иво. — Надоела спокойная жизнь и решил подерзить?

— Я этого не отрицаю, — ответил Гавриил, зевая. — Да и, замечаю, ополченцам твоим наскучило в лагере сидеть. Не понимаю, брат, почему ты здесь замешкался. Все удивляются, что ты не продолжаешь свой путь на Таллин: добыча вся собрана, лошади и телеги готовы, поход окончен — чего же ты еще ждешь? Благословения рижского епископа?

— Тебе, я вижу, не терпится скорее попасть на виселицу, — злобно оскалился Шенкенберг. — И ты за этим торопишься в Таллин?

— Лучше болтаться на виселице, чем быть твоим гостем. Твоя братская забота обо мне заходит слишком уж далеко. Ты держишь меня, точно ребенка в пеленках, боишься, чтобы я не отделался от этих кандалов и не сбежал. Неужели ты считаешь меня таким неблагодарным? Неужели ты мне больше не веришь? Ты ведь с давних времен знаешь, что я не мастер лгать. Ты, наверное, еще помнишь: в детстве, когда нам случалось вместе напроказить и нас собирались сечь, ты всегда умел повернуть дело так, что мы вышли бы сухими из воды, если бы я, по своей великой глупости, в конце концов во всем не признавался; нам задавали добрую порку, и за это-то ты меня больше всего и ненавидел.