Читать книгу "Германский вермахт в русских кандалах - Александр Литвинов"

Сколько было пожогов потом, примерных расстрелов. Сколько было карательных акций совместно с частями венгерскими и отрядами из Украины западной… Все это было потом, когда в этих русских лесах развелись партизаны — бандиты, мешавшие немцам воинский долг выполнять, как положено! Да, многое было потом… И самое скверное было тоже потом…

Теперь ему, Мюллеру Фрицу, когда смотрит на жаркие угли костра, — вспоминается год сорок первый! И тот самый малыш из огня так пронзительно смотрит! Это все потому не выходит из памяти, что Мюллеру Фрицу увидеть пришлось неуемную радость в глазах малыша! «Он думал, наверно, что останется жить, раз спастись удалось из конюшни горящей…» И потом, когда он, Мюллер Фриц, по мальчику очередь дал, в трех шагах от себя… И когда горстью пуль малыша шибануло под стену конюшни, уложив наповал, в глазах еще радость светилась. Огромная радость, что не успела погаснуть в прострелянном сердце его!

Он тогда задержался над телом мальчишки: то была его первая жертва, которую видел так близко. Его первая зримая жертва во славу Великого Рейха! Первая доблесть на этой враждебной земле Мюллера Фрица, солдата Германии!

— Запомни, Мюллер, — сказал в тот момент лейтенант. — «Жестокость сегодня означает спокойствие завтра!» Так говорит наш фюрер, Адольф Гитлер!

«Тогда все было просто. За нас даже думали боги земные и заранее нам отпускали грехи! Стреляйте! Стреляйте! Стреляйте! — призывал и приказывал Герман Геринг. И мы выполняли любые приказы, не ведая вины… И наш лейтенант, и все мы выполняли приказы верховного.… Однако жестокость тех дней нам спокойствия не принесла…»

— Фриц, ты куда-то опять провалился!

Вздрогнул Фриц! На Валерика тупо уставился, будто вот этот мальчишка из прошлого вышел и голос подал. Тот не озвученный голос, который он, Мюллер Фриц, расстрелял у конюшни горящей.

Он какое-то время молчит, невидяще глядит перед собой. Кирпич и кирочку брать в руки не желает: они ненавистны ему!

А мертвые скалы руин дыбятся в небо и перед ним громоздятся. И скалам не видно конца! Их преднамеренно столько в этот город собрали. Для плененного вермахта! Инструмент первобытный! Долбежка тупая превращается в пытку! Однообразие нудное бьет постоянно! Можно свихнуться с ума!

— Фриц, а давай-ка в обед на озеро смоемся! Купнемся! Давай?

— Купнемся, — машинально Фриц повторяет, оставаясь в себе. Проделки того сорок первого года для него обернулись хроническим страхом: а ну, как найдется свидетель тех кровавых затей и на дознании русским расскажет! Кем после этого станет Фриц Мюллер для них? А если еще выплывет сельская школа с тяжелоранеными на полу! Тех раненых русских они выбросили через окна прямо в яму, что русские женщины, под дулами ружей немецких, в молчании злобном копали. Могилу копали для раненых красноармейцев… еще живых!

Но потом отказались те женщины землею живых засыпать! Пришлось и женщин расстрелять. И бросить пришлось в ту же яму. А все потому, что нужна была школа под лазарет для раненых парней из вермахта! Лишь только школа уцелела на отшибе сожженного села да каменная церковь.

К полудню жарко становится, и Фриц колодки снимает с ног и ставит рядом с каской. Но убирает поспешно колодки за спину: не вяжутся рядом атрибуты войны и позора.

Фриц садится на землю и мягкой полынью сметает песок с ног запотевших.

И видит Валерик, с какой неподдельной любовью, с прилежанием и удовольствием Фриц разминает ступни и массирует пальцы, в отдельности каждый, будто игрушки любимые перебирает.

Устав заниматься ногами, Фриц спиною к стене прислоняется и взглядом застывшим сквозь каску глядит в тот далекий и славный период начала войны.

— А в колодках твоих ноги мерзли зимой?

Фриц оттаял глазами, поморщился так, словно боль той прошедшей зимы к нему снова вернулась:

— Мерзли, мерзли унд мерзли, — кивает головой. — Русиш зима… О! Майн Готт! Будет скоро зима, будет Фрицу капут, елки-палки!

— Ты не бойся капут! — заверяет Валерик. — Мы дадим тебе валенки. Старые. Ты разрежешь и будешь носить, чтоб налезли… Как Пахомыч у нас. Он и летом их носит, и в валенках спит. А на валенки в дождь надевает бахилы.

Благодарной улыбкой Фриц расправил лицо.

— А вот эти рубцы от болячек морозных, да, Фриц?

— О, найн, найн! Ист яр айн унд фирцихь, — Фриц пальцем на песке вывел число «41».

— А, я знаю! Это год сорок первый. Война началась тогда.

— Йаволь, братишка! Фриц марширен, марширен, марширен! Унд быстро, быстро! Лос, лос! Давай, давай!

И зазвучала в голосе проснувшаяся радость тех дней безжалостных — и страшных, и веселых! И, помогая себе жестами и мимикой и шлепая ногами по песку, Фриц рассказал, как ежедневно приходилось большие переходы совершать по нескольку десятков километров при полной выкладке и пешим ходом. Все потому, что танки и машины тонули в русском бездорожье, а лошади в повозках пароконных выбивались из сил.

О, как ноги болели к вечеру! А потертости гноились!.. А утром распухшие ноги с притихшею за ночь болью не хотели втискиваться в обувь…

— И тебе было здорово больно, да, Фриц?

— Нам было больно. Нам было весело и страшно. И было так прекрасно, как никогда потом! — с заметным удовольствием сказал он по-немецки. — Ах, либер Готт! Елки-палки…

С улыбкой, едва уловимой, закрывает глаза, вспоминает бои и походы того сорок первого года.

— Больно, больно унд больно, — раздумчиво Фриц продолжает и на каску с орлом поднимает глаза. И высокий настрой от того легендарного прошлого, запылавшего в памяти, утихает и гаснет, превращаясь в глухую тоску: «А какая силища была! О майн Готт! Какой материал людской! Какая техника! И все так бесследно исчезло!.. Не иначе, как в землю ушло…»

И наблюдая за Фрицем, с какой нескрываемой нежностью гладит он шрамы тех лет, когда был молодым и здоровым солдатом, как с притаенною грустью смотрит на каску свою с орлом и свастикой, мальчик видит и чувствует, что теперешний Фриц гордится Фрицем года сорок первого.

— Фриц, а куда вы так быстро спешили?

— Нах Москау, — говорит машинально, притянутый к прошлому мыслями.

В глазах Валеркиных недоумение:

— Да!.. Ты шел на Москву? Эх ты, Фриц!

— Приказ…

— Чей приказ? Гитлер ваш приказал?

Фриц откровенно кивает.

— А зачем ты приказ выполнял? Ты же знал, что он — Гитлер!

— Ихь бин дойче зольдат. Адольф Гитлер — дойче фюрер! Сталин есть русиш фюрер.

— Товарищ Сталин не фюрер, а вождь! А Гитлер твой — фашист! Понял? И капут ему давно… А в Москву не пустили фашистов двадцать восемь панфиловцев и все наши солдаты. Они потому, что присягу приняли, понятно! Клятву дали сражаться насмерть! До последнего дыхания! До последней капли крови!