Читать книгу "Роман Флобера - Владимир Казаков"

– Вне сомнения, и то и другое. Это я тебе как старый товарищ говорю.

Григорий, наконец, закончил исследовать графин, опять покачал головой, крякнул, налил рюмку и хлопнул.

– И сколько ты с ней проболтался?

– Ровно три года! Странная, конечно, девушка. Ей тридцать один было в этом году. Знаешь, где я ее откопал? В «Утреннем экспрессе». Она там для всяких фотороманов, есть такой жанр в журналистике, типа пишешь статью, а под нее иллюстративный ряд, так вот она там топлес снималась. Атас, да? При этом никакая не шлюха! Зачем она это делала, понять не может. Сколько раз говорила, что ненавидит себя за это! Да и при этом еще и сильно верующий человек, регулярно ездит куда-то в Крым, к батюшке, на исповедь и все такое.

– Да ладно, в Крым, к батюшке?! Да по мужикам она ездит! Тебе-то она не давала, как я понимаю, а трахаться хочется. Вот и шлялась по мужикам подальше от столицы!

– Нет. – Я еще пригубил водки. – Нет. Я ей всегда верил. Она честный человек и на выпендрежное вранье не способна. Знаешь, каких она замечательных зверюшек из глины мастрачит, а потом дарит всем знакомым? Красота просто. У нее удивительное сочетание равнодушия и наплевательства с бескорыстием и добротой!

– Да ладно сопли тереть, ты же, козлик, любил ее! – Гришка мимоходом прикончил графинчик, заказал еще сто пятьдесят и по-барски развалился на чахлом стуле.

– Не знаю. Наверное. Наверняка. Хотя любовь – слишком сильное для меня слово. Я самого себя-то люблю, так, привык просто.

Часа через три наша трапеза была закончена. Вскоре мы добрались до лыжной базы, находящейся метрах в четырехстах от забегаловки. Гришка долго и нудно выбирал подходящие аксессуары. Алкоголического вида кладовщица, с лицом удивительно похожим на гитариста «Роллинг стоунз» Кита Ричардса, безмолвно покуривала. Гришку уже сильно штормило среди частокола лыжных дров.

– А вот, барышня, есть ли у вас, к примеру, «Фишер», или «Свиксалулит», или на худой конец, ладно, простенький «Россиньоль»?

– Мальчики, – ответила, как и положено, баском, дамский вариант Кита Ричардса, – есть отличный вариант, «Быстрица», отечественного производителя.

Тут мое терпение лопнуло.

– Слушай, – говорю, – а зачем нам лыжи?! Видел, как настоящие альпинистские барсы и примкнувшие к ним шерпы корячатся в Гималаях? У них нет лыж! Одни палки! А они толк в зимних прогулках знают! Берем палки, и вперед!

Кладовщица ни на секунду не изменилась в лице, только посильней затянулась, когда мы взяли четыре лыжные палки, честно заплатили залог и ушли.

Мы, проваливаясь по колено, неутомимо шли по лыжне, наслаждаясь пьянящим морозным воздухом. В кои годы, в декабре, хоть и совсем на чуть-чуть, зима образумилась и покрыла лес настоящими сугробами. Неосторожная синица-гоголехвостка, клевавшая багряные горсти бузины, гортанно застрекотала и, нарушая снежную идиллию, рванула в глубь леса, когда мы запустили в нее пробкой из-под вермута.

– Дятел, дятел, сколько мне жить осталось? – неожиданно спросил я, когда Гришка стряхивал на нереально белый снег золотящиеся капли вермута из опустевшей бутылки.

Дятел ничего не ответил, но продолжал долбить еще часа три.

– Может, по водочке? – меланхолично вдыхая волшебство зимнего леса, предложил я.

Гришка кивнул. После «Кубанской» солнце стало оранжевым, лес стал синеть в просеках, иногда переходя в мутно-фиолетовый оттенок. В кустах слева что-то захрустело.

– Чую, чую, – романтично заметил Гришка, – сохатый ломится, сейчас их пора…

Из кустов вылезли три милиционера. Им представилась идиллическая картина. В лучах заходящего солнца два придурка, запрокинув одухотворенные лица к небу, брели сквозь бурелом и валежник с лыжными палками, при полном отсутствии самих лыж.

– А где же ваши лыжи? – спросил оторопевший младшой.

Тут Гришку как прорвало.

– Лыжи, лыжи, – заорал он, – разве есть такие законы, чтобы обязательно на лыжах ходить?! Может, вы еще спросите, почему у нас одни палки?! Совсем распоясались!

Ошарашенный сержант шепотом выругался в рацию, сплюнул и махнул рукой. Вскоре троица с треском и шорохом растаяла в синем воздухе.

Сколько мы шли и куда, было совершенно непонятно. Но делали мы это стойко и целеустремленно. Я бормотал невпопад о своей первой серьезной любви к девушке Лене, жившей в общаге Ленинского педа, которая в 1979 году располагалась здесь рядом, сзади Сокольников. Ленка-немка. Из ГДР. Которую, ласково и интимно, я называл немецко-фашистской гадиной. И как все было с ней замечательно. А потом опять облом… Казалось, мое бормотание застревало в морозных чащах, и, на секунду замолчав, я с удивлением услышал собственные слова, повисшие в воздухе над заиндевевшими и потому вставшими раком кустами бузины и рябины. Холод наступал собачий, свинячий. Становилось темно и страшно. Добивая остатки водки из ствола, мы краем сознания наблюдали вдалеке какие-то огоньки, коробки домов и мельтешение людей. Наконец мы уперлись в красивое здание с колоннами.

– Да это же и есть чертоги гадской Снежной королевы! Точно! – одновременно сообразили мы. – Сейчас мы ей покажем кузькину мать!

И с раскатистым «Ура-а-а!» ворвались в ворота. Стая ее прислужников-гоблинов в отвратительных серых ливреях сразу набросилась на нас. Одни омерзительно свистели, другие истошно орали, третьи норовили отнять самое ценное, что у нас было, – лыжные палки. Отбиваясь локтями и плевками, мы стремились вовнутрь, в самое чрево, в подземелье замка злой волшебницы. Наконец, прорвав кордоны, скатились вниз по лестнице и впрыгнули в какие-то двери. Они захлопнулись.

Утром я нашел себя на полу в собственной квартире. Трезвонил телефон. У меня ну никак не получалось поднять трубку. Непонятно почему. После десятиминутной борьбы с самосознанием я сообразил, что мои руки намертво сжимают лыжную палку. О судьбе второй я даже боялся подумать. Глотнул воды, лег спать на диван. Лыжная палка, как символ несгибаемой веры в лучшее завтра, заняла почетное место в сортире.

Четырнадцатая глава

Я тупо полз по Тверскому бульвару от Никитских ворот в сторону Пушкинской площади. Под самый Новый год резко потеплело. Москвичи уже давно привыкли, что последние лет двадцать зима в столице тухлая и рыхлая. Редкие морозы только подтверждают этот новый закон природы. Лужи и наледь на аллеях перемешивались с матом, издаваемым рухнувшими прохожими. Вроде день, а уже темно. Разница во времени – коварная штука. Мамаши волокли из детских садов замотанных малышей, иногда их скольжение по снежной корке переходило в заводи луж, и тогда детские ботинки под влиянием родительской скорости создавали буруны в водяной каше. Нависающие по бокам серые от тумана и автомобильных выхлопов дома радости не добавляли. Просвет в конце тоннеля-бульвара заслоняла здоровенная ель.

Какой идиот постановил, что в Москве для нехитрых новогодних забав обывателю нужны именно пластиковые елки?! Мол, живые ели – это варварство и дикость. Экология и природа. Волюнтаризм и права человека. Но громадного размера пластик зеленый и отвратительный – это еще большая дичь. На дрова, паркет, зубочистки переводить деревья можно, а на улицу поставить пару десятков настоящих елок нельзя. Вот откуда начинается пресловутый «глянец»! С глянцевых новогодних елок! Ничего натурального в жизни не остается. И потом, это же социальная несправедливость! В Кремле на Соборной площади, для президента ставят настоящую, а для людей – поролоновую мерзость.