Читать книгу "Тайный дневник Исабель - Карла Монтеро Манглано"

Держа в руке вышеупомянутые журнал и газету, любовь моя, я отправилась в здание, которое занимал «Венский Сецессион», чтобы ознакомиться с образцами современного искусства. Сев на скамью посередине одного из залов, я стала наслаждаться лицезрением выставленной там напоказ впечатляющей живописи, являющейся новой формой художественного самовыражения и шокирующей своей беспредельной откровенностью. Разглядывая произведения Климта, Шиле и Кокошки, я почувствовала, что посредством этих картин мне передаются эмоции авторов — их опасения и их желания, что я могу заглянуть в их души — порой темные и измученные, но стремящиеся к не ограниченному никакими условностями самовыражению. Их искусство было искусством без правил, очаровавшим меня своими нетрадиционными подходами.

Благодаря прессе и искусству я мало-помалу понимала, что Вена — это не просто город. Вена — это концентрированное отражение всего того, что происходит в мире, она — воплощение общества новой эпохи. Ты когда-нибудь воспринимал Вену в подобном аспекте? Думаю, что нет… Вена была для тебя всего лишь маленьким кружочком на географической карте, потому что эта твоя карта была очень большой — и даже слишком большой… Я смотрела Вене прямо в лицо, а потому смогла заметить, что этот город раздирают противоречия. Вену раздирали противоречия между новым и старым, между нынешним поколением и поколением, стремящимся прийти ему на смену. Благодаря этим противоречиям здесь возникла живительная среда, в которой мышление, наука и культура расцвели так, как никогда не расцветали раньше.

Посетив выставку в «Венском Сецессионе», я неторопливо прошлась по городскому парку и снова принялась читать «Die Fackel». Я бросала взгляд на парк — и видела иллюзию; переводила взгляд на страницы журнала — и снова окуналась в реальную действительность, к которой мне довелось прикоснуться в музее и которая находилась в непримиримом противоречии с окружающими меня иллюзиями, заметить фальшивость которых, бродя по венским улицам, было не так уж и трудно. Хотя Вена хотела казаться таким же городом, каким она была в прошлом веке, то есть городом, твердо придерживающимся своих традиций, городом, в котором люди слушали вальсы, пили кофе с пирожными и катались в экипажах по Рингштрассе, в действительности в этом городе уже постепенно начинал чувствоваться революционный дух. Вена представляет собой котел высокого давления — давления страстей, — который вот-вот может взорваться. В нем бушевали страсти либеральные, социалистические и националистические; страсти традиционалистические и нигилистические; страсти сдержанные и неистовые; страсти просемитские и антисемитские. Страсти противоречили друг другу, но в конечном счете стали в своей совокупности превращать Вену — с начала XX века — в завораживающий город. Да, именно так, потому что, хотя разгул страстей может привести к большим ошибкам, трагедиям и разочарованиям, отказаться от страстей — это все равно что умереть… Уж мне-то это было хорошо известно.

Прискорбность данной — весьма волнующей — ситуации заключается в том, что противоречия обычно разрешаются в драматической форме. Однако, любовь моя, ни у кого… или, во всяком случае, мало у кого хватает духу во всеуслышание об этом заявить…

— Исабель…

Раздавшийся голос Карла вернул мое внимание к нашей с ним прогулке и к заданному им вопросу.

— …Ты какая-то рассеянная. Ты так и не ответишь мне на мой вопрос? Я спросил тебя, чем ты занималась, пока я отсутствовал.

Я не собиралась рассказывать ему абсолютно обо всем, чем я занималась, и, в частности, не собиралась обмолвиться ни словом о том, в чем признался мне его город, когда я подвергла его пыткам анализа. Мы не были к этому готовы: мы оставались друг для друга малознакомыми людьми, не испытывающими большого желания познакомиться поближе. Я рассказала ему лишь о том, что бродила по городу в поисках кондитерской, которую мне порекомендовала Элеонора (помнишь эту молодую шотландскую аристократку, которая приезжала в Брунштрих на Рождество?). Я сказала Карлу, что знала название этой кондитерской и никак не могла вспомнить ее точный адрес, что в результате я нашла какой-то невзрачный антикварный магазин, который назывался примерно так же. Еще я рассказала ему, что затем гуляла по центру города, однако мне вскоре надоело слоняться по улицам одной, и я присела на скамейке в парке, чтобы съесть пирожное, поделившись им с плавающими в парковом пруду прожорливыми утками.

— Если тебе хочется сладенького, то после обеда я могу сводить тебя в хорошую кондитерскую, — вот и все, что сказал мне Карл, когда я закончила свой рассказ.

Подобная холодность, граничащая с антипатией, меня хотя и не раздражала, но, тем не менее, вызывала у меня желание сказать что-нибудь провокационное.

— Знаешь, а я купила последний номер журнала «Die Fackel». Этот человек… э-э… Краус, он очень остроумный.

Как я и предполагала, эта моя реплика, произнесенная с наигранным простодушием, вызвала у Карла интерес: он снизошел до того, чтобы посмотреть на меня, выгнув бровь дугой и слегка скривив в недоумении губы.

— «Die Fackel»? И откуда тебе стало известно об этом никудышном журналистишке? А-а, тебе его наверняка порекомендовал мой брат. Он очень падок на легковесную — и ничем не обоснованную — сатиру.

— Вообще-то он тут ни при чем. Во время одного из праздничных мероприятий я услышала, как группа мужчин весело обсуждает статью Крауса. «То, что построили родители, надлежит разрушить их детям», — с помпезным видом процитировала я.

— Этот Краус — всего лишь самонадеянный еврей-ренегат, — презрительно процедил Карл, — языкатый грубиян, который все никак не может определиться, кем ему считать самого себя.

Я подумала, что, похоже, не ошиблась в своих предположениях относительно того, каким из бушующих в Вене страстей сочувствует Карл… И это были, в общем-то, не те страсти, которым стала бы сочувствовать я.

После плотного обеда в ресторане «Офенлох» мы использовали несколько часов светлого времени, которые еще имелись в нашем распоряжении, чтобы осмотреть — провести своего рода экскурсию — главные достопримечательности Вены — города музыки, императорских дворцов, готического собора, огромной водокачки и всевозможных кафе — от фривольных и элегантных до весьма солидных и чопорных. Именно в одном из венских кафе для нас и завершился этот долгий и утомительный день. Мы сели за небольшой столик и выпили по паре чашек кофе — кофе горячего, но не обжигающего, сладкого, но не приторного, с пенкой густого — почти как сливки — молока. В общем, именно такого кофе, какой мне нравится.

— Когда я был маленьким, мой отец обычно брал меня с собой каждый раз, когда отправлялся на встречу с императором. Мы приезжали в отель «Сахер», отец там снимал пятьсот тридцатый номер и передавал меня в руки Хельги — работавшей в этом отеле очень толстой и очень ласковой горничной. Хельга набивала мои карманы кусками туалетного мыла, а в качестве награды за хорошее поведение обещала дать мне парочку из тех конфет, которые она — под моим внимательным взглядом — выкладывала на подушках в гостиничных номерах в качестве подарка тем, кто в эти номера вселялся. Она научила меня заправлять постель и сворачивать полотенца. А еще я, забравшись в тележку для щеток, катался на ней по всем коридорам отеля. Когда мой отец возвращался в отель, мы шли с ним обедать в ресторан «Офенлох»… Он всегда входил в обеденный зал, насвистывая какой-нибудь военный марш, садился все время за один и тот же столик, стоявший у окна, и заказывал стакан молока для меня, кружку холодного пива для себя и Bauernschmaus[47]для нас обоих.