Читать книгу "Другие места - Николай Фробениус"

– Почему же ты ничего не сказал мне?

– Мне казалось, я говорил.

– Что ты ей сказал?

– О нас. О тебе, о себе. Как мы встретились. Каково мне было увидеть тебя.

– Черт!

– А что такого? Может, мне не следовало навещать ее? Мне только хотелось посмотреть, какая она.

– Ты поехал в больницу и рассказал ей, что мы встретились?

– Она была рада, что мы с тобой познакомились.

– Ты хоть понимаешь, как тяжело она больна?

– Она сказала, что рада видеть меня.

– Как ты только до этого додумался?

– Мы немного поговорили и о тебе. О том, какое ты произвел на нее впечатление, когда вернулся домой. Не злись, Кристофер. Я понимаю, ты пережил трудные времена. Могу себе представить. Не злись. Мириам все понимает.

– Что она понимает?

– Она понимает, что тебе трудно говорить о своих чувствах. Что ты замыкаешься в себе.

Я представил себе мамино лицо, каким оно было в приемной больницы. Измученную улыбку. Ее руки, прижимавшие меня к себе, они крепко держали меня и не хотели отпускать. Во время завтрака она казалась расстроенной. Я представил себе Роберта на стуле рядом с ее кроватью в больнице.

– Держись от нее подальше, – сказал я, стараясь не повышать голоса.

Он не пошевелился, дышал через нос, губы были плотно сжаты. Но в глазах был блеск, и мне показалось, что он вот-вот начнет улыбаться.

– Чего ты хочешь? – спросил я.

Вот теперь он улыбнулся.

– Ничего.

– Что ты имеешь в виду?

Он засмеялся и хлопнул себя по коленям.

– Это все чепуха. Я все выдумал.

– Выдумал?

– Я никогда не был у твоей матери.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я не был у нее в больнице. Никогда бы не сделал этого… Не поехал бы к ней, не предупредив тебя…

Его лицо качалось в лучах солнца, он смеялся.

Я потер руками колени.

– Вот черт…

Он засмеялся громче.

– Придумываешь всякую чушь, только чтобы что-то сказать?

– Прости.

– Лучше тебе заткнуться.

– О'кей. О'кей.

– Попробуем?

– Что, заткнуться?

– Заткнись ради Бога!

Он перестал смеяться, отвернулся к окну. Над холмистой грядой тянулись облака.

Он кусал губы.

– Ты смешной, Кристофер. Думаешь, ты лучше меня? Почему? Ты уезжаешь и не возвращаешься. Бросаешь больную мать. А меня осуждаешь, я, видите ли, не так себя веду! Неужели ты не понимаешь, что просто смешон? Что ты себе воображаешь!

Я закрыл глаза, но не выдержал и снова открыл.

Я стоял над ним и орал, но не помню, когда я вскочил. Я отступил к окну. Ветви елей хлестали по стеклу, ели росли очень густо.

– Чего ты добиваешься?

Он не ответил. Я оторвал глаза от окна и леса и посмотрел на него.

– Так ты пришел ко мне только затем, чтобы это сказать?

– Пришел потому, что мне было любопытно.

– Что любопытно?

– Ты даже не знаешь, что такое любопытство. Ты мотался по свету, но тебе никогда не было любопытно.

– Что ты обо мне знаешь!

– Мне захотелось показать тебя отцу.

– Показать меня отцу?

– Захотелось показать ему сынка, показать, каким ты стал… Он так много говорил о тебе… Я только хотел показать ему… какой ты…

Я нагнулся над Робертом и тряс его, его туловище болталось в кресле из стороны в сторону. Лицо исказилось, он стал не похож сам на себя. В глубине лица проснулся то ли смех, то ли крик… Я тряс его изо всех сил, но вдруг ноги подо мной подогнулись, не знаю, как это случилось, но неожиданно я оказался на полу, в голове стучало от боли.

Роберт прижал колено к моему горлу. Воздух сжался.

– Я только хочу, чтобы вы встретились, – спокойно сказал он.

Я закрыл глаза и почувствовал, как исчез, вагон тоже исчез, я плыл в каком-то густом сером тумане. Тогда он ослабил хватку, мои легкие снова наполнились воздухом, и я забарахтался на полу.

Роберт сел в кресло надо мной.

Выглянул в окно.

Через короткое время он задернул шторку и закрыл глаза.

Я лежал на полу и тяжело дышал.

Думал о заговорах, сетях лжи, рассказах, не имевших отношения к действительности. Все было обманом. Альбом с подретушированными фотографиями, мошенники, вруны. Я ни в чем не мог добраться до сути. Да и есть ли она, эта суть! Сплошные отрицания. Помни об отговорках. Будь уклончив.

Я встал и перешел в другой вагон. Подошла проводница. Она кивнула и улыбнулась мне как знакомому, но я никогда ее не видел. Я долго стоял и смотрел на дверь, за которой скрылась ее белокурая голова.

Я нашел пустой вагон и сел.

Когда я закрыл глаза, я увидел перед собой дом в лесу. В доме у окна стоял седой человек. В углу рта у него была сигарета, он выпустил в стекло струю дыма.

19

Здание станции было ветхое и, по-видимому, необитаемое. Краска потрескалась. Под громкоговорителем косо висели старые станционные часы. На каменных ступенях лежала пачка газет. Мы шли по пустынному перрону. Я никого не знал в Хёнефоссе и подозрительно посматривал на рекламу шоколада рядом со станцией, на жилые корпуса, расположенные террасами на другой стороне железнодорожного полотна, на дорогу, мост, сумерки…

Прислушивался к нашим шагам. Аритмичность – это музыка неприязни, раздражающий скрежет резиновых подошв по гравию, рассыпанному на асфальте. В конце концов мы нашли синкопический ритм. Скорее всего, невольно; было бы глупо, если б два человека, идущие по пустому перрону, нарочно старались идти не в ногу.

Не считая старой женщины с сумкой на колесиках, кроме нас, больше никто не сошел на этой станции.

Почти никто не ездит на поезде в Хёнефосс.

Люди предпочитают ездить в Хёнефосс на автобусе, вдруг подумал я. Не на поезде. Все ездят на автобусе. Это проще, быстрее и дешевле.

Почему же мы поехали в Хёнефосс на поезде?

Отец ненавидел автобусы. В автобусах его укачивало, он никогда на них не ездил. Предпочитал поезда, пароходы, самолеты, только не автобус. Он никогда не ездил на автобусе, если мог этого избежать. Может, наша поездка – это повторение, повторение одной из поездок на поезде, которую они совершили вместе, отец и Роберт?

Я не стал спрашивать.