Читать книгу "Белка - Анатолий Ким"

— Молодчина, — одобрил его Кузанов. — Так и надо держаться, брат. Не унывать. Оптимистом быть. Как, Петр Сергеевич, подходит молодец? — вновь обратился он к заместителю.

Тот неопределенно, но вполне миролюбиво пошевелил бровями, побагровел, хмыкнул в кулак и, метнув беглый взгляд на главного, прохрипел:

— А что ж…

— Вполне наш, я считаю, — окончательно объявил свое решение Кузанов. Идите в кадры и скажите: в штат, — бросил он мне через плечо. — Парень рисует лихо.

Это была неслыханная удача! Чтобы вот так, с порога, и сразу в штатные художники! Я был, признаться, несколько удивлен и даже полагал, что за этим кроется какое-нибудь недоразумение или, может быть, начало непонятной мне интриги. Но дельфин воспринял все как должное. «А что, я ведь и на самом деле неплохой художник, — признался он, — и надо полагать, сэр, у вас такие на дороге не валяются». Я вначале, озабоченный загадочным ходом главной редакции, не обратил внимания на самодовольство дельфина, но когда он получил от меня серию заказных плакатов по охране природы, и действительно представил неплохие работы, и был хорошо принят с ними на худсовете, то окончательно зазнался, стал относиться ко мне покровительственно, весело свистел при встречах и фамильярно хлопал меня по плечу. И хотя жил он по-прежнему под Малым Каменным мостом, теперь часто отирался в редакции, где торчал целыми днями в коридоре, и смеялся, издавая резкий свист, в кругу лохматых, бородатых художников, рассказывающих вольные анекдоты.

Я уже почти перестал навещать его, как бывало на Якиманке или на Кадашевской набережной, и кончились наши приятные прогулки вдоль Москвы-реки. Но однажды дельфин исчез и долго не появлялся, я начал беспокоиться о нем, к тому же была тема, которую я хотел отдать именно ему: «Рыбные блюда — просто чудо!» — очередной шедевр текстовика Петра Сергеевича Крапиво. Так и не дождавшись дельфина, я поехал его искать. Долго прохаживался по набережной от Балчуга до «Ударника» и обратно, но тщетно; дельфина моего нигде не было. Когда я уже собирался уходить, раздался знакомый свист от реки, и, перегнувшись через парапет, я увидел внизу, под самой стенкой, своего приятеля. Он стоял по пояс в мелкой воде и делал мне какие-то таинственные знаки.

«Что случилось?» — спросил я. «Двигай к Берсеневской набережной», ответил он и, тотчас нырнув в воду, пропал из виду. Я прошел к Берсеневской и там, где был спуск к воде, к причалам речного трамвая, снова увидел своего приятеля и смог подойти к нему вплотную. Он выглядел испуганным и растерянным. «Что случилось?» — снова спросил я. Высунувшись из воды, он протянул мне что-то, завернутое в мокрую бумагу. «На, возьми деньги, — торопливо произнес он, — и сбегай купи мне какие-нибудь брюки пятьдесят второго размера». «Зачем тебе понадобились брюки (мы давно перешли от английских условностей на простое московское „ты“)?» — спросил я и с недоумением посмотрел на мокрый пакет с деньгами. «Не могу вылезти из воды, у меня выросли ноги», — был ответ. «Как так? Ноги?!» — «Да, ноги». — «Как же это могло случиться?» — «Не знаю, сказал он подавленно, — вероятнее всего, оттого, что я влюбился». — «В кого?!» — «В Таню Поломарчук», — последовал ответ. «Ну и что?» — недоумевал я. «А вот то… и ноги выросли». — «И, — начал я, вдруг озаряясь внезапной догадкой, но еще не в силах поверить себе, — и… что же?» — «Да», — произнес он стыдливым шепотом.

Тут меня разорвало на тысячи кусочков, я хохотал, бегая по плоту, как сумасшедший, прыгал, кувыркался через голову, свистал, верещал и все не мог успокоиться. Наконец я успокоился и, склонившись над понурым дельфином, произнес сакраментальное: «И ты, Брут…» Но сразу же осекся, увидев, что бедняга стоит в воде и плачет, роняя крупные, как орехи, слезы на свою белую грудь. «Ну полно, полно, дружок, плакать-то зачем? — стал я успокаивать дельфина. — Сейчас пойду и куплю тебе штаны». — «Иди, голубчик, — всхлипывая, отвечал он, — спасибо… и ремень купи, и ботинки… Я ведь думал, — продолжал он сквозь рыдания, — что вернусь когда-нибудь в море. А теперь…» — «Не стоит огорчаться, дельфин, — сказал я. — Не ты первый, не ты и последний. Все мы собирались когда-нибудь вернуться в море или в лес, а вместо этого покупаем себе штаны с ремнем или с подтяжками…»

Вот так и случилось, что вскоре дельфин женился на Тане Поломарчук, девице из подвала, где находился плакатный архив и склад для бумаги. Там, в теплых и душных катакомбах, едва освещенных редкими лампочками, среди стеллажей, шкафов и бумажных рулонов было подземное царство Татьяны, Киски, как ее звали художники. В этом подвальном помещении один черт, наверное, знал, где что расположено, какие таятся комнатки и переходы в зияющей тьме, но стоило сойти в подвал и позвать: «Кис-кис», — как из этой тьмы возникала Таня, в коротеньком синем халатике, под которым ничего не было, поджарая, с вертлявым корпусом, с буйными волосами, накрашенная под древних египтянок и, подобно им, склонная к свободному, безудержному гетеризму. В дни художественных советов всклокоченные мастера плаката, томящиеся перед беспощадным судилищем, то и дело сбегали, не выдержав нервного напряжения, по каменным ступеням в подвал, чтобы обрести там успокоение в магическом общении с Киской. И часто бывало, что вызываемый по списку художник не оказывался в зале заседаний, тогда Кузанов, весело осклабившись, командовал со своего председательского места: «Ну-ка, сбегайте кто-нибудь вниз».

Наивный дельфин, ничего не понимавший, кроме того, что Татьяна была существом добрым и безотказным, попался в ее сети, безумно влюбился в жрицу подвала, и в результате у него выросли ноги. На этом метаморфоза его не завершилась — у дельфина вскоре прорезался человеческий голос, правда, писклявый и невзрачный, но вполне достаточный для того, чтобы объясниться и попросить руки Татьяны. В руке этой щедрой она не отказала, и вскоре вся наша ватага художников и редакторы — весь издательский коллектив гулял на свадьбе, которую отгрохали с шумом и помпой в мансардах на Сиреневом бульваре. Столы были накрыты сразу в трех мастерских. Татьяна вырядилась в белое шелковое кимоно, расписанное красными драконами, была она великолепна, подпила и бузила, теша в последний раз сердца друзей, и все целовали ее, кричали «горько», нанесли подарков. Сам главный, правда, не осчастливил своим присутствием свадебного пира, но прислал громадный малиновый адрес с текстом поздравления, как всегда блещущим остроумием, в котором, в частности, говорилось о «выдающейся и милосердной роли Татьяны Поломарчук, ныне Нашивочкиной, в деле развития отечественного плакатного искусства». На свадьбе, которая шла в трех разных комнатах, было, казалось, три невесты — и вовсе не было жениха, настолько незначительной оказалась его роль на собственном празднестве бракосочетания. Нашивочкин, совершенно не приученный пить, окосел после первой же рюмки, а после второй уснул за столом, приложившись щекою к блюду с холодной осетриной, и его торжественно унесли четыре бородача на антресоли, где и положили на диван.

Женившись, Нашивочкин сильно переменился. Он стал весьма вальяжным, как-то незаметно выросли у него длинные кудри, завел он небольшую бородку с усами, а вскоре, к моему великому удивлению, его ввели в состав редколлегии и одновременно сделали членом художественного совета. Он уже поговаривал наедине со мною о своем желании вступить в Союз художников, ни словом, кстати, не упомянув того, что пользуется моим училищным дипломом, довольно грубо подделанным. Жена его больше у нас не работала, вообще бросила всякую работу, ибо Нашивочкин зарабатывал теперь весьма прилично: помимо издательства местом приложения его сил стал художественный комбинат, где бывший дельфин, освоив станковую живопись, стал писать картины на морские темы. Жил он пока в старой квартире жены, вместе с тещей, но в списке очередников на получение жилплощади Нашивочкин стоял в числе первых.