Читать книгу "Translit. Роман-петля - Евгений Клюев"

У самого-то у него были (по крайней мере, тогда) буквы – какая-никакая физическая субстанция: пишешь? – пишу.

Непонятно осталось не только то, как это все делалось незабвенной Александрой Давид-Неэль, но и то, верить ли незабвенной Александре Давид-Неэль или считать ее дамой не в себе… Второго не хотелось бы – да, по совести сказать, и получалось не очень, больно уж буднично она обо всем сообщала: собралась как-то, да и создала тучного ламу – сначала не вполне видимого, но потом даже слишком хорошо видимого… создала, значит, а он обнаглел, пришлось рассеять. В общем, оставалось только верить – еще и потому, что дело в Тибете происходило: всему, что происходит в Тибете, верится легко, регион такой, одни загадки, разгадок никаких, но и не требуется разгадок.

Вот и у загадки его троичности – пока троичности – разгадки нет, нет и быть не может. И не было разгадки у интереса Марины к социологии и смешанным бракам. И не было разгадки у отъезда Алексея Петровича Мезенцева в Бельгию. И не было разгадки у периодически окружающего его теперь кольца черносливового дыма… – впрочем, с этим-то мы сейчас разберемся.

Он спустился с Promenade на этаж ниже и вошел в супермаркет. Табачные изделия находились прямо справа – беспошлинно, как и обещал свен-очей-его. Значит, табак с запахом чернослива. Едва ли тут есть эксперты, знающие сорта трубочного табака, – обычного продавца, и то не видно! Впрочем, и выбор трубочных Табаков невелик… Посадив на нос непригодные для этих – и никаких других – целей очки, он начал вглядываться в крохотные буквы на обратной стороне жестянок – с ума они все посходили, это даже не шестой кегль, а четвертый-пятый, небось… Буквы прыгали перед глазами – словно не физическая субстанция, словно мираж! Хотя ведь, вроде бы, и мираж – физическая субстанция, сотканная из слоев воздуха. Ну ладно, Бог с ним, с миражом.

И он нашел табак с добавками чернослива! Табак назывался длинно: Paul Olsen, значит… My Own Blend « King Frederick Mild » – датский? Заплатив за короля Фредерика – мягкого! – ни много ни мало двадцать евро, он задумался, где бы купить трубку. В этом отделе трубок не было.

Не нашлось трубки и нигде на Promenade… всё предусмотрели паромщики, а трубок не предусмотрели. Однако нашлась бумага для самокруток – и нашлось у него соответствующее умение: во всех датчанах оно от природы заложено, каждый из них хоть раз в жизни попробовал это дело, самокрутки крутить, в целях экономии денег на курево – понятно, самокрутками дешевле обходится, он когда-то тоже пробовал… правда, не прижилось.

Вышел на палубу: ветер и дождь. В носовой части обнаружилось укрытие: небольшой салон со скамейками. Желающих посидеть тут в одиннадцатом часу вечера не оказалось, что и хорошо. Он уселся на скамейку посередине, скрутил самокрутку…

Ну вот тебе и черносливовый дым, дорогой: наконец-то добрались, стало быть, до черносливового дыма. Gott grüss’ euch Alter, schmeckt das Pfeifchen?.. Он закрыл глаза, собираясь вернуться в раннее детство, но вернулся не туда. Там, куда он вернулся, говорили по-немецки, и тоже была трубка, только дым другой, медовый.

Даже почти невозможно вспомнить, как они к этому пришли… постепенно потому что пришли. Шли, шли и пришли. Сначала-το, понятно, говорили по-немецки только тогда, когда никого вокруг не было: для собственного удовольствия. Фразу-другую… потом в ход пошли стихи – из немецкого детства учителя: Mäuschen, Mäuschen, oh Weh, oh Weh!.. Было странно: чужое детство, где ты вдруг – свой. Свой, по какой-то непонятной причине не прошедший через всех этих мышек, кошечек, кроликов… проходи сейчас, если опоздал! Он прошел как делать нечего – не оступившись ни разу. Потом, понятно, Гейне. Потом, понятно, Гёте. Рильке. Брехт… Mein-Bruder-ist-ein-Traktorist и Hurra-hurra-der-Winter-ist-da из школьных учебников немецкого в ужасе разбежались в разные стороны.

Потом уже и не замечали, есть ли кто вокруг, просто говорили между собой по-немецки: привыкли. Словно два эмигранта, автоматически переходящие на родной, обращаясь друг к другу. А дальше стало невозможно по-русски: с какой это, дескать, стати вдруг по-русски, если всегда – по-немецки?

Из перспективы постороннего языка Советский Союз вдруг начинал выглядеть иначе. Смотрели на все вокруг с удивлением: ба-а-атюшки, как у вас тут интересно!.. Сначала, вроде, забава была такая – перед окружающими неловко, конечно, а позже… позже – непонятно что. Но идея говорить по-русски с немецким акцентом была его личная – учитель хохотал, как дитя малое… неразумное: откуда, откуда такой точный немецкий акцент – в русском? Да вот… понять бы еще откуда.

Кстати, Хельмут говорил, что у Манон акцент тоже придуманный. Что у нее и вообще все придуманное, даже имя. На самом деле никакая она будто не Манон, а Хайди из-под Лейпцига, Kreis Kalbe, Milde. Но тут Хельмут заблуждался: Манон была не Хайди-из-под-Лейпцига, а мим… мимесса. Мимессу же не могут звать Хайди-из-под-Лейпцига, глупости какие!

Еще надо обязательно раз и навсегда уточнить, сам учитель не коверкал русского языка, ни-ни: когда они были иностранцами – это во время далеких поездок, конечно, где никто не мог разоблачить, – учитель просто «вообще не говорил по-русски». По-русски говорил – «пытался», во всяком случае… получалось, правда, паршиво! – только ученик. А затем переводил услышанное учителю на немецкий: тот сосредоточенно внимал – словно впервые. Отвечал ученику по-немецки, немецкий опять переводился на русский… на смешной, на беспомощный ученический русский – так и общались с окружающим миром, сострадательно смотревшим на случайным ветром занесенных в Союз немцев: молодой-то по-русски понимает, говорит только плохо, а пожилой – тот совсем ни пол слова… И такого о себе и немцах вообще наслушались – закачаешься: пашка-ты-вроде-немецкий-в-школе-учил-иди-сюда-тут-два-придурка-во-второй-мировой-недобитых-помощь-требуется… да-нет-не-добить-слова-объяснить!

Играли, стало быть – совсем не думая о том, что бдительных граждан много вокруг, а ну заявят куда, потом разбирайся, доказывай, что «играют»! Но Бог миловал, ни разу не попались.

– Тебе вообще не стыдно? – спрашивал учитель.

– Почему стыдно? Иностранцем быть не стыдно, иностранцем быть… – вызывающе!

Вызывающе и прохладно это – быть не собой . Или не только собой.

Вот и сейчас у него есть всего две возможности: или допустить, что его больше, чем один, – или допустить, что он одновременно может быть в нескольких местах. Три встречи с одним и тем же человеком или одна встреча с тремя разными – до чего ж он любил такие головоломки когда-то, в рааанней юности! Теперь перестал любить – теперь, скорее, боится их. Особенно сейчас, под вулканическим облаком.

Наверное, учитель любил его, раз такое с рук сходило… и раз даже сам играть с ним соглашался – в преклонном, между прочим, возрасте, когда не надо всего этого уже, ни к чему все это уже… да и неловко: седины и так далее. Но ему вообще многое с рук сходило – все сходило, а почему – неизвестно. «За чем-то ты в жизни идешь… никак не пойму, за чем, но с пути не сбиваешься», – то и дело говорил учитель.

Сам он знал, за чем шел: за дымом… дымком – сначала за черносливовым, с шести лет до шестнадцати, потом – за медовым, с шестнадцати до двадцати шести, по десять лет – за каждым. А уж потом – за обоими дымками, все думал, куда ж приведут-то… привели в Данию, еще через двадцать лет: десять плюс десять… два дымка, значит, сложились и привели.