Читать книгу "Космос - Витольд Гомбрович"

Воробей.

Палочка.

Кот.

Я вспомнил о них, потому что уже начинал забывать. Они вернулись ко мне, потому что начали отдаляться. Исчезать. Да, я должен был искать в себе воробья, и палочку, и кота, уже исчезающих, искать и удерживать в себе! Я должен был делать над собой усилия, чтобы опять оказаться мысленно там, в чаще, за дорогой, у стены.

Ксендз, бормоча извинения, стал выбираться из своего угла. Он двинулся вдоль стада, и сутана вылезла в комнату. Открыл двери. Вышел на крыльцо.

Я, без берга, глупо себя чувствовал. Не знал, что… Решил тоже выйти. Подышать свежим воздухом.

Я встал. Сделал несколько шагов к дверям.

Вышел.

На крыльце – свежесть. Луна. Туча проносящаяся, сверкающая, лучисто-скалистая, понизу темнеющая, намного сильнее фонтанно-клубящегося окаменевшего фонтана гор. А вокруг феерия, луга, ковры, газоны с букетами деревьев, кортежи, фестоны и парки, где происходили танцы, хороводы, игры и забавы, – все, погруженное на самое дно лунного полумрака.

Здесь же, на лестнице, опершись на перила, стоял ксендз.

Стоял и выделывал с губами своими что-то странное.

9

Трудно мне будет продолжать эту историю. Я вообще не знаю, история ли это. Трудно назвать историей какое-то постоянное… сосредоточение и распадение… элементов…

Когда, выйдя на крыльцо, я увидел ксендза, выделывающего что-то странное со своими губами, то остолбенел! Что это? Что? Остолбенел я сильнее, чем если бы разверзлась земля и подземные духи тьмы вырвались на поверхность. Шутки в сторону! Я один знал тайну губ. Никто, кроме меня, не был посвящен в скандальную тайну губ Лены. Он даже права не имел знать об этом! Это было мое! По какому праву он совал в эту тайну свои губы?!

Но тут оказалось, что он блюет. Его рвало. И рвота его, отвратительная и убогая, была оправданна.

Напился.

Ну, что же! Ничего особенного!

Он увидел меня и улыбнулся, сконфуженный. Я хотел было посоветовать ему лечь в постель и выспаться, но тут еще кто-то вышел на крыльцо.

Ядечка. Она прошла мимо меня, сделала несколько шагов по лугу, остановилась, подняла руку ко рту, и в лунном свете я увидел ее блюющий рот, ее рвало.

Она блевала. Губы ее, которые я хорошо видел, были оправданы рвотой, – поэтому я и смотрел на них, – если ксендз блевал, почему бы и ей не поблевать? Правда ведь? Ну, конечно. Вот и ладно. Но. Но, но, но если ксендз блевал, то она-то не должна была блевать! И эти ее губы, усугубившие губы ксендза… как повешение палочки усугубило повешение воробья – как повешение кота усугубило повешение палочки – как втыкание шпильки привело к ударам молота – как я берга подкрепил моим бергом…

Почему их блюющие губы привязались ко мне? Что этим губам могло быть известно о губах, которые я носил в себе? Откуда этот губоротый выползающий гад? Самое лучшее, пожалуй, было уйти. И я ушел. Нет, не в дом, я уходил по лугу, хватит с меня всего этого, ночь, отравленная луной, которая мертвенно плыла над землей, вершины деревьев в сиянии и великое множество вокруг влечений, компаний, гуляний, бесед, шепотов и перешептываний, игрищ, – воистину ночь мечты. Не возвращаться, не возвращаться, охотнее всего я бы вообще не вернулся, сел бы в коляску, подхлестнул коней *и уехал навсегда… Но нет… Роскошная ночь. Несмотря ни на что, я неплохо провожу время. Великолепная ночь. Больной-то я больной, но не очень. Дом исчез за холмом, я шел по траве, которая здесь, вблизи ручья, была мягенькой, но что с этим деревом, что это за дерево, что с этим деревом…

Я остановился. Там была купа деревьев, и среди них одно дерево не такое, как другие, то есть оно, конечно, было такое же, но существовала какая-то причина, которая заставила меня обратить на него внимание. Это дерево было не очень хорошо видно, его заслоняли другие, однако оно привлекало мое внимание, что-то в нем было такое, излишняя плотность или обремененность, я проходил мимо него с таким ощущением, будто дерево «слишком грузное», страшно «грузное»… И я остановился, повернул обратно.

Вошел я в рощицу уже с уверенностью, что там что-то не так. Рощица начиналась с нескольких редких березок, а потом шла группа сосен, более плотная и мрачная. Впечатление, что я приближаюсь к какому-то гнетущему «грузу», не оставляло меня.

Я присмотрелся.

Ботинок.

Нога свешивалась с сосны. Я подумал «нога», но уверенности у меня не было… Вторая нога. Человек… повешенный… я всматривался, человек… ноги, ботинки, выше можно было различить голову, свесившуюся, остальное сливалось со стволом, с мраком ветвей…

Я обернулся, ничего, тихо, спокойно, опять стал всматриваться. Висящий человек. Этот желтый ботинок я уже видел, мне вспомнились ботинки Людвика. Я раздвинул ветви и увидел куртку Людвика и его лицо. Людвик.

Людвик.

Людвик, висящий на ремне. На собственном ремне, вынутом из брюк.

Людвик? Людвик. Висел. Какое-то время мне понадобилось, чтобы прийти в себя… Он висел. Я приходил в себя – а он висел. Если он висел, то как это могло случиться? Постепенно я начал рассуждать, прикидывать: он повешен, его кто-то повесил, или он сам повесился, но когда, я видел его перед самым ужином, он просил лезвие, был спокоен, на прогулке вел себя, как обычно… однако он висел… однако это случилось за прошедший час с небольшим… он висел… и это должно было как-то произойти, нашлись же для этого какие-то причины, только я не мог их отыскать, ничего, ровным счетом ничего, однако же образовался в потоке реки какой-то водоворот, о котором я ничего не знал, должен был возникнуть затор и новые сплетения, связи, сцепления… Людвик!

Почему Людвик? Уж скорее, казалось бы, Леон, ксендз, пусть бы Ядечка, Лена, нако нец, – но Людвик! Однако этот ФАКТ висел, висящий факт, людвиковато висящий факт, бьющий наотмашь, значительный, весомый, нависший, нечто вроде быка, гуляющего где придется, колоссальный факт на сосне и в ботинках…

Однажды дантист рвал мне зуб, но он никак не мог ухватить его щипцами, не знаю почему, но они соскальзывали… с этим тяжело свисающим фактом происходило то же самое, я не мог его ухватить, он выскальзывал, и я чувствовал себя бессильным, у меня не было вариантов, хотя, конечно, если это случилось, то как-то случилось… Очень внимательно я огляделся по сторонам. И успокоился. Наверное потому, что понял…

Людвик.

Воробей.

Ведь я смотрел на этого висельника точно так же, как в тех кустах смотрел на воробья.

И пум-пум-пум-пум! Раз, два, три, четыре! Повешенный воробей, висящая палочка, удушенно-повешенный кот, повешенный Людвик. Как гармонично! Какая последовательность! Труп идиотический превратился в труп логический – только логика была тяжеловесной… чересчур личной… исключительно моей… частной… специфичной.