Читать книгу "Последний мужчина - Михаил Сергеев"

— Даже Леонардо. А знаете, если слова, произнесённые им на смертном одре, не легенда, умер гений христианином.

— Какие слова? — режиссёр оглянулся.

— «Я оскорбил бога и людей…».

— Скажу, чтобы принесли погорячее, — отчего-то смутившись пробормотал тот.

— А может, у вас обед?

— Я не обедаю, только перекус. Помните про голодного художника? По телевизору на «Культуре» даже передача была. Сыт или не сыт? Вот был вопрос. Сам министр вел. — Было видно, что он не торопится выйти.

— Правильный ответ вы дали только что, — сориентировался Сергей. — Физическое истощение уничтожает мысль. Теоретически из современников такое предположил Андрей Платонов, а затем практически и подтвердил. А вообще-то не нужно «любить прошедшую двенадцать лет назад женщину».

Режиссёр странно посмотрел на него.

— Такие женщины никогда не умирают, — выговаривая каждое слово, произнёс Меркулов. — Они исчезают до нескорой, но обязательной встречи. Там, — и, снова кивнув вверх, добавил: — Зря вы так о Платонове.

Дверь за ним бесшумно затворилась.

Некоторое время Сергей сидел, размышляя. «Может, зря я про демонов? Ведь совсем не знаю человека. Примет за сумасшедшего. Не хотел же трогать эту тему. Рассчитывал на короткий разговор, а он затянулся. С другой стороны, беседа приняла такой оборот, при котором недопонятым оставаться невозможно — противоречит моим же правилам. Нет, не может он не понять. Не дурнее тебя», — наконец успокоился Сергей, и тут, к приятному его удивлению, в кабинете появилось улыбающееся знакомое уже прелестное создание. За ним, придерживая ногой дверь, с двумя пакетами в руках неуклюже ввалился и хозяин апартаментов.

— Опять заждались? — он подмигнул молодому человеку.

Вся эта мизансцена с такой лёгкостью и непосредственностью прервала мысли гостя, что, улыбнувшись, тот бодро ответил:

— Отчего же, с радушным и понимающим собеседником можно и за полночь.

— Ну, вот и прекрасно. — Пакеты легли на стол, звякнув при этом знакомым содержимым. — Душенька, делайте, как я сказал, — обратился Меркулов к дважды незнакомке, и та, одарив гостя обещающей улыбкой, снова исчезла. — Давайте по чашечке, — весело предложил он, наливая водку в стоящие на подносе чайные приборы.

— И это правильно, — поддержал Сергей.

— А как относитесь к протестантской деловой этике? — вдруг неожиданно спросил режиссёр. — Известный факт — страны наиболее благополучных экономик. Процветают. Германия, Америка, Англия… А семья? Святое!

— О, мы туда ещё вернемся! Хотя я знаком с этой теорией. В том плане, что протестант гораздо больше отдаст своему труду. Подгонит старательно все детали. Любя облицует и выскоблит.

— Вот вам и качество! А значит, его изделия будут лучше. И продаваться чаще.

— Верно. — согласился гость, — деньги заработает. Благополучие придёт. Но всё-таки любовь к деталям души лучше. Постараться подогнать и выскоблить их. Знаете, в названной этике есть ещё и слова: «Ничего личного, только бизнес!»

— Да, я обратил внимание на них в книге. — Меркулов хлопнул по ней ладонью.

— Люди стреляются, — продолжал Сергей, — а они — ничего личного. Типа, я отнял у тебя всё, но решение пустить себе пулю в лоб принимаешь ты! Я ни при чём… Лицемеры! Знаете, где слово это с восклицательным знаком было впервые положено на бумагу?

— ???

— В Библии. И дано точное определение: неуёмная страсть к внешнему порядку. Строгое соблюдение внешнего приличия. А что до семьи, она лишь вершина айсберга. Её благополучие подпирается именно этикой протестантства. Той самой. Его рациональностью. Убивать своих — грех. А где-то там и чужих ради торжества этики можно. Самые страшные войны мира выползали из неё. Из деловой этики. И рабство в восемнадцатом столетии, в Америке, было возрождено ими же. И корни всех до единого конфликтов ищите там же. Источники «благополучия», и не только семьи, ищите у них — не ошибётесь, как и предстоящие потрясения нашего века. — Он повертел чашку в руке. — А вообще липовая теория, и упёрлась в тупик. Трудолюбие и старательность определённых социумов. Нацизмом попахивает. И не случайно — ведёт логически, точнее, вело. Ведь куда девать Японию? А сейчас и Китай? Не объявить Конфуция родственником Лютера. Так что их мамам и папам все сложнее объяснять собственным трудолюбием достигнутую сытость. Не пролезет… уже скоро. Грабят, родненькие, мир, до сих пор грабят. Но уже не хватает. И уже не дают. Не прокатывает прямое рабство колоний — изобретают новое. Металл из Индии облагают пошлиной в три раза больше, чем из Германии. Газ и нефть должны принадлежать не только арабам и русским, но и всему миру — новый лозунг. Мир, конечно, — это они. Впрочем, пустое! — Сергей махнул рукой.

— Значит, всё-таки «когда же русских создавал Господь, он бросил в глину совести щепоть?» — Режиссёр вопросительно посмотрел на гостя.

Тот усмехнулся:

— Я вообще вас удивлю… потому что считаю, что православным пьяницам Бог уготовил место не в аду.

— Ну, наверное, всё-таки не всем? — Меркулов многозначительно с искринкой баловства, поднял брови.

— Всем. А некоторым пойдет и в награду!

— Ну, приехали! Уж не нам ли?

— Я не такой смелый, как вы, Василий Иванович! — Сергей улыбнулся.

— Да… как говорят на Руси, без бутылки не разобраться. Так что, за ваш роман?

— Не… за то, чтоб демоны не подмяли ни меня, ни вас.

— Согласен, — торопливо ответил тот, и через секунду пустая чашка звякнула о блюдце.

Наступившая пауза была бы понятна каждому из российских подданных.

— Классная закуска, — поднося ложку с баклажанной икрой ко рту, засмеялся гость.

— Да ещё с «бородинским». Много толкового родилось под неё, — хозяин кивнул на бутылку. — Человечество двигалось вперёд.

— А в такие минуты — рывками!

Оба захохотали.

— Послушайте, — Меркулов поудобнее расположился в кресле. — А ведь Врубель иллюстрировал лермонтовского «Демона». Если уж вы улавливаете связь между гибелью Михаила Юрьевича с темой, то, по логике, с художником…

— Совершенно верно! — воскликнул собеседник. — Но это было только начало! Ведь потом он написал своих знаменитых демонов! А ведь в них больше тоски и тревоги, чем гордости и величия. Одно и то же, что и у поэта! О чём вдруг затосковал его образ? Ясно, о чём! О любви! Но самое таинственное — это динамика. Посмотрите, как всё начиналось. В тысяча восемьсот девяностом году он пишет «Сидящего демона». Если вглядеться, это уже человек. На рубеже двадцатого столетия — «летящего», а через три года — «поверженного». Если бы вы и не знали финала, его легко угадать!

— Да, именно тогда он ослеп. Я знаю, — кивнул хозяин кабинета. — И начал сходить с ума.

— А в приступах безумия просил у Бога глаза из чистого изумруда!