Читать книгу "Единственная любовь Казановы - Ричард Олдингтон"

Эрколе, спотыкаясь от спешки, принес новую флягу с вином и был немало удивлен неожиданной переменой в настроении Казановы, а когда услышал вопрос Казановы, глаза у него и вовсе расширились, но отвечал он, не задумываясь.

— Мне нужно получше одеться — ты не знаешь никого, кто мог бы мне в этом помочь?

— Да, синьор, знаю.

— Пошли за ним тотчас же… и, Эрколе…

— Синьор?

— Можешь взять на себя труд тотчас отослать письмо в Венецию?

— Да, синьор.

— Отлично. И еще, Эрколе…

— Синьор?

— Я хочу немедля выехать во Флоренцию. Купи мне почтовую карету, закажи лучших лошадей…

— Это будет стоить денег, синьор Джакомо…

Вместо ответа Казанова вытащил кожаный мешочек, принесенный отцом Бернадино, и, громко звякнув золотыми монетами, небрежно бросил его на стол. Эрколе осклабился, показав в сочувственной и алчной улыбке желтые сломанные клыки, и помчался выполнять приказания. А Казанова в ожидании торговца одеждой преспокойно уселся за стол и стал писать письмо сенатору Брагадину. «Ключ Соломона», не говоря уже о других обстоятельствах, вынуждает «вашего любящего и преданного Джакомо» немедленно выехать из Рима во Флоренцию, «где необычайная удача ждет меня», а потому, приводя многие равно неоспоримые доводы и высказав немало приятной лести в адрес всех в Венеции, «духи повелевают», а «ваш любящий Джакомо умоляет» сенатора Брагадина тотчас же выслать Казанове на флорентийский банк такую сумму, какую в состоянии дать.

Вот как получилось, что более или менее знаменитый Джакомо Казанова, намеревавшийся отбыть из Рима ночью через ворота Сан-Джованни, на самом деле выехал из города солнечным днем, в четыре часа пополудни, через ворота дель-Пополо — по Фламиниевой дороге, что ведет на север, а не по Аппиевой, ведущей на юг. Карета была старая, но прочная, удобная и достаточно устойчивая для путешествия по ухабистой, полной рытвин дороге. Да к тому же форейтор так весело взмахивал кнутом, так по-братски ругал лошадей, а копыта их выстукивали такую веселую дробь, что и Казанове становилось веселее, хотя именно он такое настроение в них и вдохнул. Он с восхищением поглядывал на свои новые золотые пуговицы и кружевные манжеты. Вольный воздух путешествий после душно-однообразной жизни в Риме, веселые краски костюма после вороньей черноты сутаны преисполняли Казанову чувством, что он снова стал синьором, — а разве Казанова, говоря откровенно, не жаждал больше всего на свете наслаждаться привилегиями синьора, не считая, однако, нужным соблюдать связанные с этим ограничения и обязанности?

Словом, Казанова в преотличном настроении с грохотом мчался на север и, глядя назад, через пустынную Кампанью, всякий раз видел, как уменьшается вдали купол Святого Петра. Но… всегда ведь есть «но», всегда источник наслаждения несет с собой что-то неприятное. Думая об Анриетте и Джульетте — а мысли о них часто посещали Казанову, — он никак не мог выбросить из головы нелепое и унизительное сравнение: ему вспоминалась басня Эзопа, в которой собака бросает в реку кусок мяса, чтобы схватить увеличенное его отражение. «Красота таит обещание счастья» — да, конечно! Но счастье должно быть реальным, а не только обещанным. К тому же инстинкт самосохранения, столь хорошо развитый у Казановы, побуждал его как можно скорее выехать из папских владений, подальше от влияния донны Джульетты и Аквавивы, а также от мрачных римских сбиров, которые уж никак не способны посочувствовать влюбленному, спешащему на свидание. В этой достаточно реальной опасности Казанова пытался найти оправдание тому нетерпению, с каким он стремился попасть во Флоренцию. Ему ни разу не пришло в голову, что Анриетта в своей записке, возможно, давала понять, чтобы он не приезжал во Флоренцию до тридцатого, хотя он, конечно, подумал, что ее чрезвычайно лаконичное послание столь же двусмысленно, как предсказание оракулов.

Перед самой зарей Казанова добрался до последней почтовой станции перед Великим герцогством Тосканским. Всю ночь он то засыпал, то вдруг просыпался, чтобы заплатить за смену лошадей, его трясло и качало, а надежды сменялись страхами, и теперь Казанова (что было весьма для него характерно) чувствовал не столько усталость, сколько голод. Следовало решить, проявить ли осторожность и, чтобы избежать возможного мщения со стороны донны Джульетты, позавтракать в Тоскании или позавтракать немедля тут, рискуя столкнуться с убийцами?

И, безусловно, только Казанова мог предпочесть удовлетворение аппетита соображениям осторожности и поставить завтрак выше личной безопасности. Но, как это нередко случалось с Казановой, он вскоре пожалел о своем необдуманном решении. Хозяин был мрачный и медлительный, и, когда завтрак наконец появился на столе, еда оказалась, к огорчению Казановы, хуже некуда. Тщетно он пытался с помощью своего знаменитого обаяния повлиять на сварливого хозяина — ничто не действовало и не принесло ни обычной любезности, ни приличной еды. Хозяин явно с первого взгляда возненавидел Казанову и бормотал что-то насчет того, что, если гостю тут не нравится, пусть платит и убирается вон.

— Эй, не так скоро! — Казанову начало раздражать его нахальство. — Прежде чем уплатить, я должен…

Он так и не докончил фразы, ибо в этот момент с верхнего этажа донесся поистине адский шум — там топали, с треском ломали мебель, хлопали дверьми, и все это — под мрачный аккомпанемент скрещивающихся шпаг и громкие проклятия на итальянском языке, то и дело перекрываемые руганью, которую сыпал густой бас по-латыни, по-немецки, по-венгерски.

— Это еще что за чертов грохот? — воскликнул Казанова, дернув за рукав хозяина, мрачно уставившегося в потолок.

— Полиция. Собираются арестовать венгра.

— За что?

— А мне откуда знать? — Хозяин передернул плечами. — Полиция имеет право войти в гостиницу в любой номер, чтобы проверить, не спит ли кто с женщиной…

— Что? И вы разрешаете подлым полицейским под таким предлогом врываться в комнаты синьоров? Ко всем чертям такое чистоплюйство!

Со шпагой в руке Казанова взлетел по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки, и его глазам предстало весьма любопытное зрелище. Длинноусый венгр в одной рубашке, с большим шрамом через все лицо защищался от наступавших на него четырех папских полицейских. Но поразило Казанову и осталось в памяти то любопытное обстоятельство, что римские полицейские в волнении ругались на венецианском диалекте. Однако в тот момент у него не было времени раздумывать над этим: Казанова бросился на выручку венгру, видя, что того теснят и ему туго приходится.

Драка была отчаянная. Полицейские теснили венгра, и из его, по крайней мере, трех небольших, но мучительных ран текла кровь. Неожиданное подкрепление в виде высокого мужчины, вооруженного шпагой и выглядевшего, пожалуй, внушительнее, чем на самом деле, придало сил теснимому меньшинству и соответственно обескуражило нападающих. Первым же броском Казанове посчастливилось разоружить одного из полицейских и ранить другого ударом наотмашь по ноге. Венгр мгновенно воспользовался временной паникой в стане противника, проткнул одному из них плечо и, подкрепляемый Казановой, буквально спустил с черной лестницы всех четверых, и те со страшным грохотом полетели вниз, сталкиваясь головами и задами, ломая сабли, перекручивая ножны, кляня на чем свет стоит всех святых и поливая бранью всех ближайших родственниц.