Читать книгу "Обещание на заре - Ромен Гари"

После чего каждую неделю преспокойно вырезал творения разных собратьев по перу, опубликованные в парижских еженедельниках, и отсылал их матери со спокойной совестью и чувством выполненного долга.

Это решение улаживало моральную проблему, но отнюдь не материальную. Мне больше нечем было платить за жилье, и я целыми днями сидел без крошки во рту. Но я бы скорее умер с голоду, чем отнял у матери ее победные иллюзии.

Всякий раз, когда я думаю об этом периоде моей жизни, мне вспоминается один особенно мрачный вечер. Я ничего не ел со вчерашнего дня. Мне тогда частенько случалось наведываться к одному из своих приятелей, который жил с родителями около станции метро «Лекурб», и я заметил, что, если удачно подгадать, меня почти всегда просят остаться отобедать.

Живот был пуст, я решился нанести им маленький визит вежливости. Я даже прихватил с собой одну из своих рукописей, чтобы почитать ее г-ну и г-же Бонди, чувствуя к ним большое расположение. Голоден я был страшно, поэтому тщательно рассчитал время, чтобы поспеть к супу. Дивный запах этого супа с картошкой и луком-пореем я начал явственно обонять еще на площади Контрэскарп, когда от улицы Лекурб меня отделяли целых сорок пять минут ходьбы — денег на метро у меня тоже не было. Я глотал слюну, и мой взгляд, должно быть, светился таким безумным вожделением, что попадавшиеся на пути одинокие женщины слегка шарахались в сторону и ускоряли шаг. Я почти убедил себя, что там наверняка будет венгерская салями и шоколадный торт, он там всегда был. Думаю, что никогда я не шел на любовное свидание с более чудесным предвкушением в сердце.

Когда же, преисполненный дружеских чувств, я прибыл наконец по назначению, на мой звонок никто не ответил: друзья куда-то ушли.

Я сел на лестнице и ждал час, потом два. Но около одиннадцати элементарное чувство собственного достоинства — оно всегда где-то в нас остается — помешало мне прождать их возвращения до полуночи, чтобы напроситься поесть.

Я встал и пошел обратно по проклятой улице Вожирар в состоянии такой неудовлетворенности, какую только можно себе вообразить.

Тут-то я и достиг другой вершины своей чемпионской жизни.

Мой путь лежал мимо Люксембургского сада и ресторана «Медичи». Злой судьбе было угодно, чтобы в этот поздний час я смог увидеть сквозь белые тюлевые занавеси какого-то добропорядочного буржуа, поедающего бифштекс в два пальца толщиной с отварным картофелем.

Я остановился, бросил взгляд на бифштекс и попросту потерял сознание.

Мой обморок случился не от голода. Я, конечно, не ел со вчерашнего дня, но был исключительно живуч в то время, и мне не раз случалось голодать по два дня, не уклоняясь при этом от своих обязанностей, какими бы они ни были.

Я грохнулся в обморок от ярости, возмущения и унижения. Я не мог стерпеть, что человеческое существо вообще оказалось в подобной ситуации, да и сегодня этого не терплю. Я оцениваю политические режимы по количеству пищи, которое они дают каждому, и когда они к этому что-нибудь прицепляют, когда ставят условия, я их выблевываю: люди имеют право есть без всяких условий.

Я стиснул кулаки, задыхаясь от бешенства, в глазах потемнело, и я рухнул на тротуар во весь рост. Должно быть, я пролежал там довольно долго, поскольку, открыв глаза, обнаружил вокруг себя целое сборище. Я был прилично одет, на мне были даже перчатки, так что, по счастью, никто не заподозрил подлинную причину моей внезапной слабости. Никому это и в голову не пришло. Кто-то уже вызвал «скорую помощь», и меня сильно подмывало не сопротивляться: я был уверен, что уж в больнице-то мне представится случай так или иначе набить брюхо. Но не дал себе этой поблажки. Пробормотав несколько слов извинения, я ускользнул от внимания публики и вернулся к себе. Но вот что в самом деле было замечательно: есть больше не хотелось. Шок от унижения и обморока отогнал мой желудок куда-то на задний план. Я зажег лампу, взял ручку и начал рассказ, озаглавленный «Маленькая женщина», который «Гренгуар» опубликовал через несколько недель.

Я устроил себе также «суд совести». И обнаружил, что отношусь к себе слишком всерьез, что мне не хватает смирения и одновременно юмора. Мне не хватало также доверия к себе подобным, и я недостаточно пытался исследовать возможности человеческой природы — ведь не может же она совершенно быть лишена великодушия. Я поставил опыт на следующее же утро, и мои оптимистические воззрения полностью подтвердились. Я начал с того, что занял сто су у коридорного гостиницы под предлогом потери бумажника. После чего направил стопы в кафе «Капулад», заказал себе кофе и решительно запустил руку в корзинку с рогаликами. Я съел их семь штук. Заказал еще чашку кофе. Потом пристально заглянул официанту в глаза — бедняга и не подозревал, что в его лице все человечество подвергалось испытанию.

— Сколько я вам должен?

— А сколько рогаликов?

— Один, — сказал я.

Официант посмотрел на почти пустую корзинку. Потом на меня. Потом снова на корзинку. Потом покачал головой.

— Вот черт, — сказал он. — Ну вы даете.

— Ну, может, два, — предположил я.

— Ладно, понял, — сказал официант. — Не тупой. Значит, два кофе, один рогалик, итого семьдесят пять сантимов.

Я вышел оттуда преображенный. Что-то пело в моей душе: возможно, те самые рогалики. Начиная с того дня я стал лучшим клиентом кафе «Капулад». Порой бедняга Жюль — так звали этого великого француза — устраивал робкий хай, не слишком убедительно.

— А ты бы не мог кормиться где-нибудь в другом месте, а? Я из-за тебя нагоняй схлопочу от хозяина.

— Не могу, — отвечал я. — Ты мне отец и мать.

Иногда он пускался в туманные арифметические подсчеты, которые я рассеянно выслушивал.

— Два рогалика? Ты осмеливаешься глядеть мне в глаза и это говорить? Три минуты назад в корзинке было девять.

Я принимал это холодно:

— Кругом столько ворья.

— Вот ведь черт! — говорил Жюль с восхищением. — Нахальства тебе не занимать. А на кого ты вообще учишься?

— На юриста. Заканчиваю лиценциат по праву.

— Ну ты мерзавец! — восклицал Жюль.

Мы стали друзьями. Когда в «Гренгуаре» появился мой второй рассказ, я ему преподнес экземпляр с дарственной надписью.

Прикидываю, что с 1936 по 1937 год я даром съел в кафе «Капулад» что-то около тысячи — полутора тысяч рогаликов. Я истолковал это как своего рода стипендию, которую предоставило мне заведение.

Я сохранил большую нежность к рогаликам. Нахожу, что в их форме, хрустящей корочке и приятном тепле есть что-то симпатичное и дружелюбное. Мой желудок уже не переваривает их так же хорошо, как прежде, и наши отношения стали более-менее платоническими. Но мне нравится знать, что они там, в корзинках на стойке. Для студенческой молодежи они сделали больше, чем вся Третья республика. Как сказал бы генерал де Голль, это добрые французы.