Читать книгу "Король-девственник - Катулл Мендес"

— Это вкусно! Ешь со мною!

Между тем, как самые возвышенные из них, те, которые, имея силу мысленно возвышать человека надо всем существующим, кажутся нам почти богами, те наиболее виновны. Кто просил их приписывать райские, чистые наслаждения женскому телу? О, жестокие искусители! Женщина принимает ласки и родит, а воспеваемою ими грудью она кормит ребенка. Ведь, они лгали, говоря что, волосы ее как бы сотканы из солнца и золота, глянцевитость кожи похожа на белоснежную лилию, а их слезы — прозрачны и чисты, как роса и жемчужины! Неправда! Их губы загрязнены нечистыми поцелуями,

Опьяняющее и скрывающее истину поэтическое упоение является как бы гирляндою, которая обвивает разлагающийся труп; и человек, жадно вдыхающий в себя аромат цветов, приближая к нему губы для поцелуя, внезапно и с отвращением отворачивается, ошеломленный трупным запахом.

Тогда же он возненавидел Бога. Зачем Он создал таким образом все? Если скрытая цель природы или неизвестного творца требовала того, чтобы, с помощью могучего влечения, мужчина стремился в объятия женщины, и совершалось соединение полов, почему же нельзя было избрать другой какой-нибудь источник подобного влечения. Зачем то, к чему должно манить нас, само по себе так непривлекательно? С какою целью удовлетворение заканчивается таким актом! Разве Бог, сотворивший розы, птиц и чудную лазурь неба, не мог, действительно, наделить женщину прелестью цветка, крыльями птицы и прекрасной лазурью? Ведь, от этого не уменьшилась бы сила влечения, если бы сам предмет был чище, возвышеннее.

Ведь, мужчина тогда, без всякого чувства отвращения и еще с большей страстностью способствовал бы размножению рода человеческого. Зачем, например, тот рот, который целуют, назначен также и для еды? Бог, по злобе своей на человека, осудил всех черпать свои наслаждения путем грязного акта и находить удовольствия в пошлостях. «Ищи свою радость среди своих нечистот!» И все, без исключения подчинены унизительному закону, но которому одно и тоже желание или, вернее сказать, инстинкт, движет как животными, так и людьми; этот инстинкт руководил и той парой, крестьянки и парня, которых юноша застал под ветвистым сводом кустарника, и нечто иное, как то желание, влекло и возбудило в нем, Фридрихе, глубокую, опьяняющую любовь к Лизи.

Между тем, как в голове, его бродили эти мучительные сопоставления, а сам он сидел на траве с неподвижно устремленными вдаль глазами, закусив до боли губы, бессильно охватив колени руками, теплый летний вечер спустился на ветви деревьев, из земли и душистых трав разносился по воздуху ароматный запах, и какими-то разноцветными искорками мелькали в траве насекомые; под деревьями становилось душно, как вблизи раскаленной и полузакрытой печи, а шелест между листвой и в гнездах постепенно замирал.

Еще полный отвращения к только что виденному им, Фридрих, среди всей этой вечерней тишины и аромата, чуял в ласкающем шелесте листьев лишь шум прикосновения двух полов.

Где-то близ него дрогнули ветви. Он обернулся; перед ним стояла улыбающаяся Лизи.

Он пришел в ужас, при ее появлении и убежал в лес.

Глава одиннадцатая

Подходя к Лилиенбургу, Фридрих встретился с гувернером, который искал его, и который сообщил ему важные новости: Иосиф II серьезно заболел; принц Вельф с некоторого времени дал повод подозревать его в очевидном безумии; королева Текла приказала чтобы Фридрих, как прямой наследник престола, тот час же вернулся в Нонненбург,

Фридрих молчал; слышал ли он? Он опустил голову в глубоком раздумье. Болезнь его отца, безумие старшего брата — два таких грустных событий; конечно, эта двойная горесть заставила его склонить голову. Когда Шторкгаус спросил:

— Прикажете отдать приказание к отъезду?

Принц ничего не ответил, но сделал неопределенный знак, будто желая этим сказать: «Э! почем я знаю? подождите, спешить некуда», и, затем, молча, вошел в замок.

Он заперся в своей комнате. Здесь темнота, усилившаяся от спущенных гардин, увеличивала мрак холодных стен залы и как-то зловеще оттеняла отдаленные углы. Он принялся бродить вокруг стола, как это делал прежде, с опущенною вниз головою и повисшими руками. Иногда, внезапно вздрогнув, останавливался, точно в сумраке этой комнаты, или в его собственных мыслях, перед ним восставало чудовищное привидение. Потом, снова, машинально, как заведенный пружиной автомат, продолжал ходить вокруг по одному и тому же направлению.

В каком кругу мрачных грез вращалась его мысль одновременно с его телом?

За входной дверью послышался шум. Фридрих испугался. Он угадывал, что там стояла Лизи. Вероятно, встревоженная его суровостью обращения и, быть может, считая его больным, она пришла узнать обо всем и сказать ему: «Спи спокойно, мой Фрид». Он не помнит, наверное, запер ли дверь на замок. Вот она сейчас быстро войдет сюда, смеясь, с лампой в руке.

При мысли об этом свете и об ее радостной улыбке, которые тотчас будут у него перед глазами, Фридрих, весь дрожа, съежился, как ребенок, который старается сделаться невидимым, когда ему рассказывают о чудовище, которое сейчас схватит его. Но Лизи не вошла, быть может, потому, что не решилась, или же потому, что дверь оказалась запертой. Послышался шелест шелкового платья по каменному полу.

Фридрих глубоко и свободно вздохнул, как после минувшей опасности, и снова принялся ходить вокруг стола.

Часы летели. В замке Лилиенбурге все уже спали. Всюду царствовала тишина. Часы медленно пробили одиннадцать.

Тогда Фридрих направился к двери, тихо отворил ее и стал ощупью спускаться по витой лестнице.

Свежий воздух пахнул ему в лицо и коснулся волос, и он вошел на старинный парадный двор, из которого Лизи сделала курятник. При слабом мерцании звезд виднелись темные тени вьющихся растений, обвивавших беловатые развалины; там и сям на ветвях плодовых деревьев и в щелях стен слышался шелест перьев, тихое воркование птиц.

Фридрих толкнул калитку и очутился в конюшне. Он приласкал рукой тирольскую лошадь, которая тихо заржала, потрясая гривой; потом наскоро оседлал ее и провел двором доброе животное под уздцы; затем, быстро вскочил в седло и, дав шпоры, натянув удила, понесся, как безумный под гору, поднимая за собой облако пыли, и разбрасывая копытами мелкие камни; белая, развевающаяся по ветру лошадиная грива, как белая пена потока, мелькала в темноте.

Куда направлялся Фридрих? Он сам не знал; ему хотелось убежать.

Он бежал от Лизи, от этого ненавистного замка, где он стал жертвой обманчивых грез, и от этих лесов, где скотски наслаждались люди-животные; он отрекался от жизни, которую вел до сих пор, и, главное, желал скрыться из Нонненбурга, куда его хотели вернуть, и где хотели сделать его королем!

Король! Он! Король мужчин и женщин! Мало того, что он принужден был вращаться среди тех, которые погрязли в чувственности, но он должен еще быть их вождем! Его предназначали быть, одним из повелителей того человечества, которое отныне представлялось ему недостойным сообществом развратников и проституток! Хотели сделать из него вожака этого стада! Какое назначение короля! Коронованный обладатель громадного публичного дома. И он убегал, преисполненный глубокого отвращения.