Читать книгу "Матушка Надежда и прочие невыдуманные рассказы - Михаил Ардов"

"К кому возопию, Владычице? К кому прибегну в горести моей? Аще на к Тебе, Царице Небесная? Кто план и воздыхание мое приимет? Надежда христиан и прибежище нам, грешным..."

Нам кричат "Не пойте! Стрелять будем!"

"Услыши стенание мое! И приклони ухо к молению моему! Буди мне Мати и покровительнице! Вручаю себя милостивому покрову Твоему!"

Все равно поем - не отстали...

"Владычице, Мати Бога моего! Не презри требующие Твоея помощи! И не отрини мене, грешного!"

Нам кидают ярославцы - булки, крендели к нам летят...

"Вразуми и научи мя, Царице Небесная! Ты мне Мати и надежда! Ты упование и прибежище! Покров, заступление и помощь!"

Поднимать нам не дают, нагибаться нельзя - бьют прикладами...

"Радуйся, благодатная! Радуйся, обрадованная! Радуйся, преблагословенная. Господь с тобою!"

Все спели - до конца. Когда забрали, все стали набожные. Даже урки... Пригнали на Московский вокзал. С вокзала погнали в тюрьму Коровники, там мы были трое суток... Сидела там с нами Груша. Красавица была, лет тридцать пять. Только в глазах у нее - темная вода. Так вот она многим предсказывала... У нас десятница была, староста камеры. Она ей предсказала, что через три дня освободится. Многим предсказывала. А мне сказала: "Не просись на работу и не отказывайся. Куда будут посылать, туда и иди. Тебе, - говорит,- хорошо будет". А я: "Крестик потеряла, боюсь без крестика". Она вынимает из обшлага крестик, надевает на меня: "Не потеряешь, пока сидишь, в нем и домой пойдешь". А с нас снимали кресты-то на этапе. Кто как прятал - кто в чулки, кто в обшлаге. А у меня этот сохранился, и домой в нем пришла, и дома еще не один год носила. Простой медный крестик. А в лагере уже не снимали, кто с этапа принес. Вот помню, ко мне подходит стрелок-хохол: "Ето што в тэбэ высыт?" - "Крест". - "Скынь да брос". - "Нет, не скину и не брошу". - "На што ты яго одэла?" - "А я его не надевала. Сколько помню, он все на мне. Кто надел, тот и снимет"... Ладно-хорошо... Сидим в Коровниках. Вызывают на третьи сутки человек по сто в контору. И вычитывают статью тебе и срок. Так и вызывают - сотню, кому по десять, кому по пятнадцать... Мне дали восемь. Нас таких семьдесят шесть человек вызвали. И прямо в вагоны телячьи, называется этот поезд "Максим Горький". Тихо он идет, вот его и называют "Максим Горький". И повезли нас. От Ярославля до Вологды целую неделю. Ночь везут, а день стоим в стороне. От Вологды повезли в Архангельск. Тоже целую неделю везли в аккурат. В Архангельске привезли нас в баню сразу всех, вшей побить надо. Там нам белье дали чистое, конечно, мужское - кальсоны, рубашки. Мы и то радехоньки, потому что чистые - безо вшей. Это все в архангельской тюрьме пересыльной. Через трое суток нас на реку Двину. На берегу всех на коленки поставили. Холодно, а многие только что забраны - одна сорочка да платье. Тут многие простудились. Я почему-то не простудилась. Два часа на коленях все стояли - пароход нагружали большой, это чтобы стрелкам было видно, что все стоят на коленях, никто не убежал. И повезли нас в Пинегу - нас на баржах с окошками, а мужиков - в темных баржах. А простуженные стали тут помирать по дороге, мужики все больше. Так в Двину их и кидали. А мне хотелось заболеть да помереть, а так ничего и не сделалось. От Пинеги погнали нас двадцать километров лесом в Красный Бор. Там согнали в сарай - карантин отбывать. Сарай большой, не мшеный, две печки железные маленькие. Пять человек у каждой печки греется, остальные дрожат. А другой сарай для мужчин. А воды не дают. А мы консервными банками запаслись - кто в Архангельске, кто в Пинеге, да за пазухи их попрятали. Набьешь снегом банку, поставишь ее на печку, он и тает, вот и попьешь водицы. Без воды хуже, чем без хлеба... Ладно-хорошо... Пока в карантине сидели, нас человек пять верующих набралось. Мы по вечерам всенощную пели. А урки-девки сидят и слушают. А потом говорят "Хоть бы нас научили петь "очи"". (Это они так "Отче наш" называют.) Мы их научили, и они с нами пели. Тут уже и на работу стали нас помаленьку таскать - бараки мыть. И там я с отцом диаконом познакомилась, он в мужском сарае карантин отбывал. Раз прибегает он ко мне "Пошли, пошли, там архиерея привезли!" - "Откуда архиерей, не знаешь ли?" - "Из Архангельска". Мы подходим. А вохра-то над Владыкой издеваются - кто ткнет, кто пнет. А подрясничек на нем тоненький. За бороду дергают. И насмехаются: "Сейчас мы митру на тебя наденем!" Пнули его - он упал и сказал только: "Прими, Господи, мою душу". - "Примет, - говорят, - как же, примет!" Насмехаются. Эфиопское воинство. Так от побоев и помер Владыка, царствие ему небесное. Замучили. Издевались, как над Христом. Человек десять их было... Да... А тут и карантин наш кончился. И стали вызывать по одной к начальнику. Пришла моя очередь. Начальник спрашивает: "Как фамилия?" - "Такая-то..." Он глядит в формуляр, потом на меня: "Откуда же ты?" - "Изо всех мест". - "А уроженка?" - "Вологодской области, Вологодского была району". Он говорит "Так, так, деревня Кожине... А ты Андрюше-то не родня?" - "Какому Андрюше? У меня брат Андрюша! Так и он сидит?!" - "Нет, он не сидит. Мы с ним вместе учились четыре года. Да, бывало, на одной койке спали". - "А твоя-то как фамилия?" - "Хрусталев". Я поглядела, у него глаза-то один больше другого. Он у нас, помню, гостил... "Ванюша, - говорю, - ты?!" (Это начальнику-то.) - "Я, - говорит. - Так за что же, - говорит, -тебя посадили?" - "Жить не умею, - говорю, - хулиганю да ворую. У тебя вот все мои бумаги". - "Да, - говорит, - на какую же мне тебя работу поставить? А сколько срок имеешь?" - "Да, - говорю, - пустяки - восемь лет". А он: "Погоди, большой срок не устрашает, маленький не утешает. Не думай, что столько отсидишь... Так куда же тебя направить?" - "Не знаю, - говорю, - я хоть и второй раз, но в лагерях не была, я в тюрьме сидела". - "Я тебя, - говорит, - назначу в ВОХРУ кухаркой. Наверное, приготовить сумеешь"... Ладно-хорошо... Только в ВОХРУ меня урки не пустили, десятница в бараке "Я туда тебя не пущу, своих девушек пошлю". А ихних "девушек" нигде не держали, как ответственная работа, так 58-я статья идет туда работать. А тут приходит завхоз, говорит- "Мне три прачки нужны в больницу, в Кулой". Это лагпункт был, километров восемь. Вот и пошли мы - я, моя Харитина и Марья одна - тоже набожная. Приходим туда - сарай. Навстречу выходит вольный фельдшер - лекпом. "Вот, - говорит, - мне в столовую повар, санитар и прачка". Всех троих взяли. Пришли мы вечером, поглядели на эту слабосилку - ужас нас взял. Все - поносники, лежат на сене, а оно уже как навоз. Которые и без кальсон лежат, да холодно, да мокрое-то все эдакое. Утром я приняла кухню, шесть ушатов котел висит на бревне. "Давайте, - говорю, - греть его да обиходим их, пока продуктов нам не привезли". Стали их обихаживать. Сначала всех в одну кучу. Харитина говорит "Не будем, они запачканные". Я говорю: "Сегодня они такие, а завтра, может, ты такая будешь. Давайте, - говорю им, - в одну кучу, кто может - переползайте". Кто не может - тащим. Ихний навоз вытаскали, доски ихние кипятком все ошпарили. Сарай открыли, чтобы проветрило. Их вымыли всех, поносников. Сено чистое настлали и положили их. С них все выполоскали, конечное дело, развесили. День хороший выдался, много высохло на ихнее счастье. Знакомые тут мои лежали, из одного места, из Лесина - Куликов Иван Петрович, Кошкин Иван Иванович, Введенский Константин Васильевич - священника сын, учитель. "Ну, - говорю, - я кухарка ваша". - "Ой, - Кошкин посмотрел на меня, - Шура, это ты?" - "Я". - "Слава тебе Господи. Теперь мы оживем". Я получила крупу, сварила им каши густой. Всем разнесла по кружке каши. Потом плохо стало с Кошкиным к вечеру. "Поверни, - говорит, - меня". Я повернула. "Плохо, матушка..." Только с полчаса еще пожил... На другой день рису получила, отвар им наварила, стали поправляться поносники. Но семнадцать - двадцать человек помирает каждую ночь. Сначала хоронили - сколачивали из четырех досок гробишко. Какой-никакой. А потом стали хоронить без гробов. А отец диакон тут у нас тоже санитаром пристроился, вот мы с ним всех их отпевали. Тихонечко, конечное дело... Мы с ним друг дружке слово дали - я вперед помру, чтоб он меня отпел, а он - чтоб я его отпела. Но не который не умер. А покойницкой тут никакой не было. Были ворота большие подвешены так на метр от земли, на них клала. Это чтобы крысы их не объедали. И то они объедали носы да уши - лица уж не узнать. Сколько там крыс этих было! Ночью спим, только лица закрываем, а они по нас так и прыгают. Утром встанешь, они к реке, к Кулою бегут. Метров сто - одна крыса. Или в каптерку идешь... Пока свет не зажжешь, ноги не поднимай, так по полу двигай, чтобы не наступить. Наступишь - заверещит она, и все на тебя кинутся - загрызут. Это меня начальник предупредил. А свет зажжешь, они разбегаются. Так и работала я больничной кухаркой. А кухни так и не было'- на бревне котел висит, и на этом же бревне общей кухни котел. А тут собрали зэки собрание и стали кричать: "Пусть хоть раза три нам сварит больничная кухарка! Нам варят больно плохо!" Начальник разрешил. (Это уже не Хрусталев был, а Рыжиков.) Вызывает меня: "Вот завтра и послезавтра сваришь общий котел". - "На сколько человек?" - "На шестьсот". - "Какой котел?" - "Шесть ушатов". - "Сколько продуктов?" - "Столько-то"... Я все подсчитала и на пять ведер жидкости убавила. Оно и погуще стало. Мясо, конечно, не проиграла в карты, все положила. Картошки. Луку вяленого. Свеклы. Крупы. Можно сказать, что превосходная баланда. И при раздаче я была, когда разливали. Всем понравилось это. Поварам только не понравилось. Три повара там были. Один повар ученый был, учился на повара. Неделю я им варила - продукты получала. Потом меня поставили следить. Получала продукты, валила их в котел и при раздаче присутствовала. И так я была у них с января до мая... А тут приезжает к нам парень на лошади, говорит "Собирайся в больницу, в Красный Бор". Собралась я, поехала. Главный врач мне говорит "Принимай прачечную. Больничную". Накормили хорошо, постельные принадлежности выдали - одеяло мягкое, теплое, две простыни, наволочку - стружкой набивали. И комнату мне сразу дали отдельную... Корпуса там хорошие были. А я при складе. Койка, тумбочка, стол. Работаю я в прачечной. Вызывают к главному врачу: "Принимай анатомию, инструменты". Приняла я инструменты. Потом говорят, горючее сильно тратится. Надо запирать да выдавать по норме... Опять я. И так целых шесть должностей у меня стало. И покойников мне поручили. Днем два могильщика ямы роют. Ну там-то я не бывала, где они роют. А ночью из покойницкой вытаскиваем их. Накинут им веревку на ноги, хватают за руки да за веревку и кладут поперек саней - широкие такие дровни. Да еще и накрыть надо, там лагерем везти, чтобы не видели, чего везут. Матрасом я их распоротым накрою, и повезут их. Там зароют, конечное дело. Каждую ночь... Да... А я тут своих вытащила - Харитину Ивановну на раздачу пищи, Мария Григорьевна - портниха. Да были у нас еще два старичка бухгалтера - Иван Михалыч и другой тоже Иван Михалыч. В моей комнате соберемся, всенощную поем. Иван Михалыч деревянный крест нам сделал, шестопсалмие я наизусть читала, канон споем. Хорошо я там жила. Только все Господа молила, чтобы мне не научиться курить да ругаться. И - слава Богу - не научилась. Только трудно мне с учетом было, я каждые три дня сама себе ревизию устраивала. Грамота-то у меня какая - полторы зимы. Белья у меня триста пар в ходу, да четыре отделения одеты. А врачи там были все евреи, и до чего же люди хорошие, просто превосходные. Севрук - два Севрука, отец с сыном, Шик, Березовский... Они заключенных жалели. Александр Антонович Севрук - хирург был хороший, он себе в штат набрал 58-ю статью. "Я, - говорит, - штат себе набрал - во! Ни одной урки! Все тихие, не будет мату в моем отделении". А доктор Шик говорит "У меня пускай и мат, я отважу. У меня - не будут!" Ругачка он был, а уж какой хороший. Простой. Вот прибежит ко мне: "Дура ты! Лагерный придурок!" А я ему: "А почто мне ум-то? Таскать-то его? Тяжесть-то такую?" - "Тьпфу!" - только плюнет и убежит. Горячий. И вот Александр Антонович Севрук мне говорит "Чего ты не напишешь жалобы и заявления об освобождении? Все пишут, одна ты не пишешь". - "А я и не знаю, чего и писать". - "А ты напиши, как есть. Чем проще - тем лучше. А я тебе хорошую характеристику дам". И адрес он указал мне в Москву. Я и написала, он мне характеристику дал и адрес сам подписал. У нас все один заключенный писал для всех, по сорок рублей за бумагу брал, чтобы написать. А я сама написала, уж как сумела. Ладно-хорошо... Три месяца шла разборка, ходило, видно, взад и вперед. И пришло мне оттуда - освободить меня. Утром я встала, вызывают меня в контору. Я так и обалдела. Зачем требуют? По складу у меня все хорошо, и так все в порядке. Зачем требуют? Я прихожу в контору, сидит Калашников - начальник. "Ну, Саня, пляши!" - "Сказывайте, чего я требуюсь, скорее!" - "По-моему, надо плясать тебе". Не сказывает еще, морит меня. Потом говорит: "Ты освободилась". А я как не бывала на ногах, со мной обморок сделался. Ну, помогли мне тут. Говорят "Иди, сдавай дела. Как у тебя там?" А у меня все хорошо - ни прибытку, ни убытку. Пошла получать продукты на дорогу да деньги. Два кило селедки дали, хлеба полторы буханки, сахару двести грамм - на дорогу все дали. И в котором часу меня взяли, так в этом часу и освободили. Минута в минуту - три года. И отправилась я в Вологду, к родне своей, у которых тогда скрывалась. У них три ночи ночевала, а потом кое-как добралась до Водоги, это Пошехонский район, где мой первый приход был. Там на квартире поселилась да одну зиму жила - не служила. Варежки, носки на войну вязала - сорок первый был год. Одеяла стегала, шила - машина швейная моя уцелела, только поломали ее без меня. У меня и зимой хлеб рос. За пару носок - буханка хлеба, за одеяло - фунтов тридцать ржи. Пришла на Казанскую, в октябре, а к Пасхе уж у меня три пуда муки было. Потом служить стала у Спаса на Водоге. Там и сейчас служба - она не нарушалась, та церковь. У Спаса мало платили, совсем там доходу не было. Вот отпевание - принесут с покойником каравашек с килограмм, подаст его староста батюшке и мне... Или на дом пойдем отпевать. Там для нас с батюшкой чистый испекут каравашек, а тем, кто поминать придет, - уж с мякиной, льняной, да еще с чем, с клеверной мякиной. Ужасное время было, прямо ужасное. А служил у Спаса отец Георгий Рженицын - хороший батюшка, очень хороший. Года три я с ним сначала прослужила, только ходить было далеко - семь километров. Устроилась я в школу техничкой. И квартиру мне дали там, в школе. А потом я купила свой дом в деревне Михееве. Небольшой домик, крыша плохая была. Я его на швейную машину выменяла - так восемь годов я прожила в своем дому. И каждый год на меня три гектара накладывали обрабатывать, как на лишенку. Голоса я не имела. Или льну дергать, или жать... А отец Георгий пошел в гости в Дмитриевское, у кого-то там был праздник. Ну, поговорили они, а там был шпион... Наутро всех пять их забрали. УЖ чего они там говорили - не знаю... И тут пришел к нам отец Асинкрит - отца Георгия отец. Он недалеко во Владычине служил, пока церковь там на сгорела. Загорелась она от молнии в Великий Четверг. Аккурат отец Асинкрит двенадцать Евангелий читал. И пока он службу не кончил, из церкви не вышел. Отца Георгия увезли, а отец Асинкрит пришел через неделю. Почти девяносто годов ему было, служил он до девяносто трех - это самостоятельно... УЖ и отец Георгий вернулся к нам из заключения. Года только три он сидел, сактировали его по болезни. Так-то бы они его еще подержали. Пришел он - совсем плохой. Тут мы давай его лечить. Молоко ему бабы носят. А он в среду и в пятницу - не пьет. Бабы скандалят "Вам врачи велели молоко пить!" А он: "Врачи-то мне велели, а вот Бог мне не являлся, не приказывал в постные дни молочное есть. Так что отстаньте от меня". Он насчет этого строгий был... И вот стали оба они служить - отец с сыном У ж потом-то отец Асинкрит только ему помогал, служил, когда хотел приобщиться. Очень петь любил "О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь...". Голосок уж стал тоненький, я под руки его водила. Видеть он - хорошо видел, без очков, а ходил плохо. Вот поведу его к дому. "Ну, - говорю, - скок через порог!" - "Сейчас вскочу, сейчас вскочу". Придет, разденем его, и он сейчас на печку полезет. "Ты самовар заводи, а я пока тут на печке". А чай любил с молоком. И отец Георгий тут же жил, в том же доме. Овдовел он рано, лет тридцати, - и все жил один. Две дочки у него были, обе замужем. Аккуратный он был, очень аккуратный. Мне он был одногодок. Вот прихожу к нему. "Что долго не была?" - "Как долго не была?" Я только две ночи дома ночевала. "А у меня новоселье". - "Что за новоселье?" - "А вот на стену посмотри. (Это он перевесил портрет патриарха.) Надо новоселье справить, иди в магазин". - "Чего покупать?" - "Купи пол-литра да селедки купи". - "А сколько?" - "Сколько купишь, там сама гляди. Да и вякалам (это певчим-то) скажи: приходите, вечером у отца Георгия новоселье". Ну, все придут - часов до одиннадцати посидим, попоем. В одиннадцать часов: "Ну, хватит, пора спать. Отправляйтесь". Он петь любил, регент был хороший... Ладно-хорошо... А в пятьдесят втором году пришел к нам из заключения Александр Павлович. Был он раньше священник обновленец. Служил за Пошехоньем, и там сгорел у них сельсовет, тут его обвинили, посадили. А жена у него и дочка Анюта пропали - так и не знает куда. А отец Асинкрит был у нас очень жалостливый, принял Александра Павловича, так он с ним и стал жить, хоть и .тесновато было. Священником он уж больше не хотел быть. Ему предлагали покаяться из обновленцев, но он не стал. А устав хорошо знал, псаломщик был превосходный. И ко мне часто приходил, все об дочке грустил, об Анюте. Но он, конечное дело, тронутый был уже. Спал только на полу, на мешке с соломой. Раз вхожу к ним, гляжу, газетой накрылся, а сам святцы читает и плачет... Ладно-хорошо... А тут телеграмма мне и отцу Асинкриту, вызывают меня в епархию. Это, уж, наверное, год пятьдесят шестой был. А как ехать? Мимо нас тогда лен возили в Карамышево, там завод, принимали. С ними я и доехала. А там на Кукобой шла пешком, тут деревнями недалеко. А было это в декабре - перед Варварой и перед Николой. А от Кукобоя уже на поезде... Приезжаю в епархию, отец Николай Понтийский, секретарь архиерейский, хороший. И тут нас, псаломщиков, у него шесть человек. Феодора, Люба, Параскева какая-то была, не знаю, откуда она, два мужчины - у одного рука плохая, а другой из сторожей. "Я, - говорит, - уж шесть годов служу сторожем, так уж маленько маракую". А Феодора всех нас насмешила. "Я, - говорит, - старостой работаю и псаломщиком. Две должности несу, да и ответственные"... Выходит к нам сам епископ Исайя, всех благословил, все тут подошли под благословение. Усадили нас и стали спрашивать, кто что знает. Все молчат, как воды в рот набрали. Сначала Феодору спросили. "Я, - говорит, - две ответственные должности несу - старостой и псаломщиком". - "Ну так спой чего-нибудь". - "Пою, пою..." - "Ну, спой". Спела она "Достойно"... Ладно-хорошо. Любу спросили - она наша монашина - она говорит. "Устав я хорошо знаю, а петь я не пою. Хотя по крайности все спою". (Конечно, гласов она не знала.) - "А "Хвалите имя Господне" умеешь петь?" Она как захрипит "Хва-а-ли-те и-им-я Го-от-по-дне..." - "Ну, ладно, - говорят, - хватит, хватит. Можешь, можешь", - оставили ее. А дядьки ни который ничего не спели. А Параскева эта чего-то пела. А последнюю меня спрашивали: "Шестой глас умеешь петь?" Я запела. Потом восьмой спросили - "Господь воззвах..." - "Третий глас?" Я опять: "Господь воззвах..." И так все вразбивку, не подряд спрашивали. Потом прокимны спросили. Первого и пятого гласа, потом четвертого, и я все спела. Понтийский сказал, отец Николай: