Читать книгу "Букварь - Владимир Лорченков"

пострадать за правду, как Илашку, представлялось для нас заманчивой перспективой.

— Так когда мы съездим в Тирасполь и пристрелим Смирнова? — спросил меня Ион.

— Я еще не решил, сделаем ли мы это, — ответил я, — но мы непременно что-то

сделаем.

— Давай быстрее, — хмурится ион, — мне 21 год, и я устал играть в бойскаута.

Ион очень нетерпелив. К тому же, он ревнует меня к Лучии. Она его тоже

недолюбливает: считает и не без оснований, недалеким парнем.

— В детстве, — задумчиво сказала мне она вечером, когда мы сидели у костра, — в

1992 году, я пережила сильное потрясение. Когда началась война с Приднестровьем, я

схватило папино охотничье ружье, и стала стрелять в окна. Мне казалось, что на наш

дом наступают сепаратисты…

Стоит ли говорить, что на их дом никто не наступал, потому что они жили в Кишиневе,

а война так и не покинула пределов Приднестровья? Так или иначе, но я растроган, и

прижимаю ее к себе. Мы шепчемся еще о чем-то у костра, и потом целуемся, долго и

нежно. Костер догорает, и мы идем в палатку.

К середине лета о нас даже написали в газете "Флукс". "Своеобразный эксперимент

подготовки молодежи к защите страны", "Спартанские традиции воспитания

молодежи", "С таких мини-лагерей начинается будущее Молдавии". Ну, и еще

несколько громких фраз. Еще к нам приезжали представители оппозиционной партии

либералов. Они взяли с нас обещание на следующий год открыть такой лагерь для

членов молодежного крыла этой партии. Это ценный опыт, говорят они.

— На следующий год, — мрачно роняет Ион, — нас уже не может быть в живых.

— Да бросьте вы, — смеются либералы, — бросьте…

Действительно, в наши планы не верит никто. Все просто представляют нас

романтиками, бойскаутами от политики. Иона это бесит.

— Когда мы возьмемся за дело? — спрашивает он меня.

Я жду. Народное корейское ополчение Ыйбен первые два года не воевало. Они просто

сидели в лесах, и их становилось все больше. Нас тоже прирастает: на полянке уже

двенадцать палаток, в которых живут шестьдесят юношей и девушек. Мы все

собираемся стать воинами. Полиция нам не мешает: наш президент рассорился,

наконец, с Россией, и все, что имеет окраску национализма, ему по душе. Мы и не

стесняемся того, что мы — националисты. Националист это тот, кто любит свою нацию.

А не любят ее только христопродавцы, манкурты и чужаки. Пришлые. Как Смирнов.

— Когда мы его пристрелим? — спрашивает Ион.

Из десяти мишеней он поражает десятью. За восемь секунд. Я треплю его по щеке и

прошу потерпеть. Сидеть на земле уже холодно: середина августа, и по ночам бывает

холодно.

— Политика так не делается, — улыбаясь, объясняет Иону Лучия, — ничего несколько

вооруженных человек не добьются. Это все делается совсем по-другому.

Она знает как: Лучия политолог, она ветеран митингов протеста, она долго была

советником христиан-демократов… Она маленькая, хрупкая и чумная. Чертовски.

— Нужно готовить общественное мнение, — объясняет она, помахивая сигаретой, -

создавать партии, готовить молодежь, учиться на примерах Украины и Грузии…

Я не слушаю Лучию, но любуюсь ее губами, которыми она долго и правильно говорит.

Любовь моя. Весь наш Ыйбен ты считаешь пустой затеей.

Но почему-то ты здесь, Лучия.

Не верить, но идти за любовью, что может быть прекраснее?

В октябре наши сто пятьдесят членов молдавского Ыйбена возвращаются по домам и

институтам. Сердитый, — он похож на надувшегося филина, — Ион объясняется со мной.

Мы торчим здесь, громко и зло говорит он, из-за этой твоей… Для нее все это детские

игры, и возможность пожить с тобой в палатке в парке, да попасть на страницы газет. А

как же отец? Отец, который погиб, отстреливаясь от русских в комиссариате Бендер до

последнего?

Я долго объясняю, что еще не время, и иду к источнику. Вода бьет у одного из столбов

канатной дороги. Я гляжу, как она льется в белую канистру, и поднимаю воротник

куртки. Поздняя осень. Похолодало внезапно, поэтому желтые листья не успели

сгнить, и замерзли во всей красе. Поднимается ветер, и они начинают громко шуршать,

но я успеваю услышать выстрел.

И возвращаюсь, уже зная все.

У палатки лежит Лучия, — красивая, как никогда, — а рядом, с горящим взглядом

первопроходца, на ружье опирается Ион.

— Теперь, наконец, — спрашивает он, — мы можем заняться делом? Как ты думаешь,

брат?

К вечеру мы засыпаем ее листьями и едем ночным поездом в Бендеры. Соскакиваем с

поезда за километр до станции и идем лесом по направлению к Тирасполю. Утром нас

окружает патруль приднестровских пограничников, и мы отстреливаемся двадцать две

минуты. Главным образом благодаря Иону. Когда патронов остается совсем мало, я

стреляю брату в затылок. Нам все равно погибать, а отомстить за Лучию я просто

обязан. Ион поступил нехорошо. Несправедливо. А ведь мы все были Ыйбен.

Армией справедливости.

Эаннатум

Эаннатум был мужик, что надо. Даже шумеры, — а уж они уделяли реалистичности

изображения не так много времени, как некоторые думают, — отдавали дань его фигуре.

Сиськи у него были как у культуриста 21 века, твердые и квадратные. Пресс

идеальный, весь в квадратиках. Ляжки — двумя руками не обхватить. При этом он весь

был обмотан шкурами всяких животных. Ну, откуда я знаю, что у них тогда в Ираке

водилось? Тем более, пять тысяч лет назад. Главное, шкуры были. И шкуры, что надо.

На скульптурах и барельефах этого не видно, но я уверен, что Эаннатум надевал на

себя эти шкуры сразу после того, как снимал их с животных. И был весь покрыт

дымящейся кровью. А после охоты еще рубил головы пленным, — каким-нибудь

недомеркам из Умма, — а потом смотрел футбол. Ну, не совсем футбол, ведь эти, ну,