Читать книгу "Знакомство категории X - Дидье ван Ковелер"

Я наклоняюсь вперед, упираюсь лбом в подголовник и закрываю глаза. Безумие какое-то — с самого начала все было ложью, мы обманывали и ошибались друг в друге, и при этом вся эта история оказалась такой настоящей и искренней. Я уже готов был рассказать ей, в каком на самом деле положении я оказался сегодня из-за нее, но потом понял, что было бы низко и подло таким вот образом на ней отыграться. Я поднимаю подлокотник, она кладет голову мне на плечо.

— Почему мне так грустно, Руа? У тебя появился еще один шанс, а я вчера получила работу, о которой мечтала: завтра я начинаю в интернете, тысяча евро в неделю. Теперь я буду заниматься любовью только сама с собой перед невидимками; они у меня через три минуты будут готовенькие, а после мы побеседуем, они расскажут мне о своей жизни… Уж поверь, я смогу заставить их очень долго не класть трубку: я выторговала себе процент от того, что нам платит «Франс Телеком». Почему же мне грустно?

— Когда мечта сбывается, становится одной мечтой меньше.

— Ты правда так думаешь?

— Хотел бы я, чтобы это было не так.

Такси останавливается перед желто-коричневым зданием, на окнах шторы в полоску. Дом престарелых с медицинским обслуживанием «Сент-Круа».

— Надеюсь, ты не здесь будешь работать?

Она улыбается, потом снова становится грустной. Я расплачиваюсь с шофером, мы выходим из машины. Она впивается ногтями в мою куртку.

— Я покажу тебе, Руа, то, что держит меня в этой жизни. Почему я оказалась в такой ситуации, почему у меня нет выбора и почему я сильнее всей окружающей меня мерзости. А потом ты сам решишь, останешься со мной или нет. Идем.

Мы проходим вестибюль, где пахнет остывшим супом и лекарствами. В лифте к зеркалу приклеены листки с названиями мастерских: парикмахерская, кондитерская, студия французской песни.

На четвертом этаже двери открываются, и мы видим стариков, повернувшихся в своих креслах-каталках в сторону лифта, словно там окно, из которого льется свет. Талья проходит между ними, весело всех приветствуя, и я следую ее примеру, изображая радость, насколько это в моих силах. Никакой реакции. Они так и сверлят глазами закрывающиеся двери лифта.

Она входит в двухместную палату в конце коридора и тем же счастливым голосом произносит:

— Добрый день, мадам Менар, здравствуй, баба.

Сухонькая старушка под капельницей привязана к синему креслу, голова наклонена вперед, рот приоткрыт. Напротив лежит полная женщина с восковым лицом, ее руки вытянуты вдоль тела, неподвижный взгляд устремлен в потолок. У нее макияж, как в немых фильмах, и безупречная укладка. Талья целует ее в лоб, гладит по щеке, спрашивает, какие новости, потом поворачивает ее голову в мою сторону.

— Баба, представляю тебе Руа Диркенса, я тебе о нем рассказывала. Руа, это моя бабушка.

— Здравствуйте, мадам, — говорю я, протягивая руку.

Талья опускает ее. Над кроватью в рамке висит черно-белая фотография, на ней молодая женщина исключительной красоты, еще более стройная, чем Талья, и гораздо более кокетливая. Мой взгляд скользит от портрета к статуе, лежащей под ним. Этой фотографии лет сорок-пятьдесят, и единственное, что сейчас напоминает о женщине, изображенной на ней, — макияж. Не могу поверить, как такая мысль могла прийти Талье в голову. Ужасно — сравнивать «до» и «после». Или это просто напоминание. Чтобы, ухаживая за «овощем», санитарки не забывали, что раньше он тоже был человеком.

— Она уже почти год в таком состоянии. Когда у меня появились деньги, чтобы оплатить ей дорогу, в первый же день после приезда с ней случился удар. Не знаю, я ли в этом виновата, от радости это или от шока при виде того, как изменился Париж… Врачи говорят, что мозг умер. Я не согласна. И пока я плачу, я права.

Она склоняется над кроватью и осторожно отлепляет кусочки скотча, которые не дают глазам закрыться. Веки наполовину опускаются.

— Видишь? Вот это меня раздражает больше всего. Они экономят время: закапывают глаза три раза в день и не отлепляют скотч. Если бы я не приходила, так бы все и оставалось. Умри она, они переклеят его к низу.

— Прекрати, — говорю я, отворачиваясь.

— Что? Тебе противно? Не смерть отвратительна, Руа, а экономия. Им жалко потратить какие-то десять секунд на того, кто и пальцем пошевелить не может без посторонней помощи!

Я подхожу к окну и прижимаюсь лбом к стеклу. Рядом стоит синее кресло другой дамы, на спинке памятка: «Помыто 24 июня 2000 года». Торопливо входит санитар, два раза стукнув в открытую дверь. Направляется к кровати, бодрым голосом бросая на ходу:

— Температура, Ваше Высочество!

Талья подходит ко мне. Мы смотрим на бороздящие Сену баржи, на стеклянные башни. Я шепотом спрашиваю:

— Почему он издевается над ней?

— Нет, он просто немного переусердствовал с протоколом, но кому от этого плохо. Звание «высочество» употребляется по отношению к наследным принцам: я ввела тут всех в курс дела, и теперь они поступают по своему усмотрению. Одним это льстит, другие посмеиваются. Но большинство обращаются к ней вежливо, вдруг баба их слышит. Тут есть одна санитарка родом с Антильских островов, которая даже кланяется перед тем, как поменять ей памперсы.

Я слышу, что санитар ушел, и спрашиваю:

— Так кто же она, твоя бабушка?

— Княгиня Ирина Стовецкина, — говорит она, показывая на фотографию. — Это был вечер в честь ее двадцатилетия в Парижской Опере, тогда она разбила своим родителям сердце. Они были участниками белогвардейского движения, после Октябрьской революции бежали во Францию. Здесь на бульваре Сен-Жермен она и появилась на свет, потом ее отдали на воспитание монашкам, записали в хор Собора Парижской Богоматери. И когда пришло время влюбиться, кого ты думаешь она выбрала? Третьего секретаря советского посольства. В тот день давали «Щелкунчика» Чайковского, любовь с первого взгляда вспыхнула во время антракта. У него жена и трое детей. Двенадцать лет они тайно встречаются, а потом его отзывают в Кремль к Брежневу. И речи быть не может о том, чтобы оставить свою любимую в Париже: он увозит ее по фальшивому дипломатическому паспорту, селит на даче, навещает раз пять или шесть, а потом попадает под партийную чистку. Его отправили в Сибирь, а баба укрылась в Киеве, где и родила мою маму. Такая история. Это она учила меня французскому языку и заразила мечтами о Париже, она писала за меня в модельные агентства. Моя мать сделала все, чтобы я не попала под ее дурное влияние и у меня была серьезная профессия. Она три раза запихивала меня на завод, но баба забирала меня оттуда. Тогда мать устроила меня уборщицей на торговом судне под присмотром своей лучшей подруги, которая перепоручила меня морякам, а баба все это время продолжала рассылать мои фотографии, записывать меня на кастинги…

Я смотрю на распростертое тело, на глаза, от которых отлепили скотч, потом на фотографию и представляю, с какой энергией, настойчивостью и гордостью она жертвовала собой ради одной-единственной цели… Все, что я так хотел бы по-прежнему делить со своей матерью.