Читать книгу "[Про]зрение - Жозе Сарамаго"

Комиссар отправился на кухню, попил воды и вошел в свою комнату. Кровать была не застелена, на полу валялись носки – один здесь, другой там, – на кресло брошена как попало грязная сорочка, и можно себе представить, что творится в ванной, и компания провидение, страховки и перестраховки должна будет рано или поздно как-то решить эту проблему и сообразить, согласуется ли с секретностью, окутывающей деятельность агентов секретной же службы, возможность предоставить в их распоряжение помощницу, которая одновременно исполняла бы обязанности горничной, кухарки и экономки. Комиссар рывком натянул одеяло, двумя ударами кулака оправил и взбил подушки, носки и рубашку скомкал и запихал в ящик, отчего спальня обрела несколько большую презентабельность, хотя женская рука явно справилась бы с этим лучше. Взглянул на часы и убедился, что – самое время, результат уже должен быть получен. Сел, зажег лампу на столике, набрал номер. На четвертом гудке трубку сняли, и: Слушаю, раздалось в ней. Говорит тупик. Слушаю, здесь альбатрос. Хотел доложить о том, как выполняются задачи дня. Надеюсь, результаты меня порадуют. Смотря что считать радостью, альбатрос. Мне некогда заниматься словопрениями и умствованиями, тупик, давайте по существу. Сперва позвольте узнать, дошла ли посылка до получателя. Какая посылка. Та, которую передал в девять утра на кпп север-шесть. А-а, дошла в лучшем виде, очень пригодится мне, в свое время все узнаете, тупик, а теперь доложите, что делали до сегодняшнего дня, чем занимались. Докладывать особенно нечего, альбатрос, осуществляли наружное наблюдение, проводили допросы. Давайте по очереди, тупик, и что дало это наблюдение. Практически ничего. Почему. Те, кого мы определили как подозреваемых второй очереди, вели себя абсолютно нормально. А – первой, они, сколько мне помнится, были вверены вашему попечению. Из уважения к истине. Что. Из уважения к истине, альбатрос. Да при чем тут это, тупик. Да это способ начать фразу и не хуже любого другого. Будьте добры на время доклада отставить свое уважение к истине и простыми словами скажите мне без околичностей и уверток, можно ли наконец счесть жену доктора, портрет которой сейчас передо мной, виновной. Она созналась в том, что совершила убийство. Вы ведь прекрасно знаете, что по многим причинам, включая и отсутствие состава преступления, меня интересует вовсе не это. Знаю, альбатрос. Тогда приступите наконец к сути и ответьте, можно ли утверждать, что жена доктора ответственна за движение белобюллетников и даже, быть может, возглавляет его. Нет, альбатрос, нельзя. Почему. Потому что ни один полицейский на свете – а себя я отношу к самым последним в этом ряду – не найдет ни малейших оснований для такого обвинения. Вы, кажется, забыли – мы ведь договорились, что вы добудете необходимые доказательства. А позволено ли мне будет спросить, каковы же они должны быть, доказательства эти. Ну, это уж не мое дело, в ту пору, когда еще был склонен всецело довериться вам и надеяться, что вы справитесь с заданием, я оставил это на ваше усмотрение. Мне казалось, что нельзя лучше выполнить задание, нежели установить, что тот, кому инкриминируют преступное деяние, к оному непричастен, заявляю это, альбатрос, с моим полнейшим к вам уважением. Ну-с, так, с этой минуты хватит ломать комедию с шифрами, вы – комиссар полиции, я – министр внутренних дел. Понял, господин министр. Чтобы убедиться, что и в самом деле поняли, поставлю тот же вопрос несколько иначе. Слушаю, господин министр. Намерены ли вы, отрешась от личных чувств и мнений, признать жену доктора виновной, отвечайте да или нет. Нет, господин министр. Последствия только что сказанного представляете себе достаточно отчетливо. Достаточно, господин министр. Отлично, в таком случае ознакомьтесь с решениями, которые я принял. Весь внимание, господин министр. Передайте инспектору и агенту, что завтра утром, в девять часов им надлежит быть на кпп север-шесть, где их будет ждать человек, который и сопроводит их сюда, это мужчина ваших приблизительно лет, в синем галстуке в белую крапинку, и пусть пригонят автомобиль, которым пользовались для перемещений по городу, он больше не понадобится. Слушаюсь, господин министр. Что же касается вас. Что же касается меня, господин министр. Вы остаетесь в столице вплоть до особого распоряжения, каковое последует незамедлительно. А расследование. Вы же сами заявили, что расследовать тут нечего и подозрения с подозреваемой сняты. Именно так, таково мое мнение. Ну, тогда вам не на что жаловаться, вопрос с вами решен. А что мне пока делать. Да ничего, ничего не надо делать, гуляйте, развлекайтесь, сходите в театр или в музей, наслаждайтесь жизнью, пригласите поужинать своих новых друзей, министерство берет все расходы на себя. Не понимаю, господин министр. Пять дней, что даны были вам на расследование, еще не истекли, быть может, в оставшееся время на вас сойдет просветление. Не думаю, господин министр. И тем не менее пять дней – это пять дней, а я привык держать слово. Слушаюсь, господин министр. Доброй ночи, приятных снов, комиссар. Доброй ночи, господин министр.

Комиссар положил трубку. Поднялся с кресла и пошел в ванную. Захотелось узнать, как выглядит человек, сию минуту получивший отставку. Слово это, хоть и не было произнесено, однако угадывалось среди всех прочих, включая и пожелание доброй ночи. Его удивила не сама отставка – он хорошо знал своего министра, как знал и то, что даром ему не пройдет отказ следовать инструкциям высказанным и главным образом подразумеваемым, но оттого не менее четким – а спокойствие лица, отразившегося в зеркале, лица, на котором, казалось, морщины разгладились, глаза налились чистым светом, лица, принадлежащего мужчине пятидесяти семи лет от роду, по роду занятий – комиссара полиции, только что прошедшего через испытание огнем и преображенного им, будто омытого живой водой. Кстати, хорошо было бы искупаться, подумал он. Разделся и залез под душ. Раскрутил кран, не экономя воду – к чему беспокоиться, раз по счету уплатит министерство, – потом медленно намылился и вновь подставил тело под щедро хлещущие струи, а покуда они смывали с него последнюю грязь, на плечах памяти вернулся на четыре года назад, когда, как и все остальные, слепой, голодный, в коросте, бродил по городу, готовый на все ради ломтя заплесневелого черствого хлеба или чего угодно другого, годного, чтобы утолить или хотя бы обмануть голод, и сейчас будто въяве, как жена доктора ведет под дождем по улицам свою малочисленную паству, шесть обездоленных, несчастных, заблудших и порядочно запаршивевших овец, шестерых птенцов, выпавших из гнезда, шестерых новорожденных слепых котят – и, быть может, когда-нибудь где-нибудь и он, комиссар, столкнулся с ними, столкнулся, а потом оттолкнул в страхе или они его оттолкнули по той же причине, ибо шли те времена под грифом и флагом спасайся кто может, укради, пока у тебя не украли, бей первым, а не жди, когда ударят, и, как учит закон слепцов, злейший твой враг всегда и неизменно – тот, к кому ты ближе всего. Но происходит такое, не только когда мы лишены глаз и не знаем, куда идем, подумал комиссар. Горячая вода с шумом обрушивалась ему на голову, била по плечам, потоками струилась вниз и, не утеряв ни на йоту своей чистоты, исчезала с журчанием в стоке. Он вылез, вытерся полотенцем с вышитой на нем эмблемой столичной полиции, снял с вешалки одежду и вышел в спальню. Надел чистое белье – последнюю остававшуюся у него смену, – костюм – поневоле тот же самый, потому что, отправляясь в пятидневную командировку, счел, что другой не понадобится. Взглянул на часы и убедился, что уже почти девять. Прошел в кухню, вскипятил чайник, бросил в чашку убогий бумажный пакетик и выждал столько минут, сколько предписано было инструкцией по применению. Печенье было, казалось, сделано из гранита с небольшим добавлением сахара. Он с трудом, с усилием разломил одно на несколько кусочков помельче и получше приспособленных для жевания и медленно сжевал. Маленькими глотками прихлебывал чай – обычно он предпочитал зеленый, но вынужден был довольствоваться этим, черным и, должно быть, по старости совсем почти лишенным вкуса, ибо компания провидение, страховки и перестраховки рассудила, что и так уж чрезмерны роскошества, которые она снисходительно предоставляла своим постояльцам. В ушах комиссара еще звучали саркастические слова министра: Погуляйте, развлекитесь, сходите в театр или в музей, наслаждайтесь жизнью, пригласите поужинать своих новых друзей, министерство берет все расходы на себя, и он спрашивал себя, что будет дальше – отстранят ли его от оперативной работы и посадят за стол перебирать и подшивать бумажки, превратив комиссара полиции в канцелярскую шваль, или поспешно выгонят в отставку и наглухо забудут до тех пор, пока не придет время вычеркнуть имя его из списков личного состава как выбывшего по смерти. Он допил чай, швырнул холодный влажный пакетик в корзину для мусора, вымыл чашку, смел в ладонь крошки со стола – и все это очень сосредоточенно и целеустремленно, чтобы держать мысли на расстоянии и впускать по одной, строго спросив сначала у каждой, с чем, мол, пришла, ибо с мыслями никакие предосторожности лишними не будут, являются они, лицемеры, с притворно-простодушным видом, и мигом – моргнуть не успеешь – обнаруживают свой подлый нрав. Он снова поглядел на часы – без четверти десять, как время летит. Прошел в гостиную, сел на диван, принялся ждать. Его разбудил скрежет ключа в замке. Комиссар открыл глаза и увидел входящих в комнату инспектора и агента – оба, несомненно, отлично покушали и недурно выпили, причем так, что получилось не слишком, а в самую меру. Поздоровались, и потом инспектор от лица обоих извинился, что пришли несколько позже. Комиссар опять взглянул на часы – было около одиннадцати: Да нет, ответил он, не поздно, но дело в том, что вставать придется раньше, чем вы, надо думать, предполагали. Новое задание, спросил инспектор, ставя на середину стола некий сверток. Можно и так сказать. Комиссар помолчал, в очередной раз взглянул на часы и продолжал: В девять утра вам надлежит быть со всеми пожитками на кпп север-шесть. Почему, спросил агент. Вас обоих освободили от дальнейшего расследования, ради которого вы сюда и прибыли. Это ваше решение, господин комиссар, осведомился инспектор очень серьезным тоном. Распоряжение министра. Чем вызвано. Он не объяснил, но вы не тревожьтесь – убежден, что к вам никаких претензий нет, он задаст вам множество вопросов, а что отвечать, вы знаете. То есть вы, господин комиссар, с нами не едете, спросил агент. Нет, остаюсь. Будете в одиночку продолжать расследование. Оно прекращено. Несмотря на то, что конкретных результатов получить не удалось. Ни конкретных, ни абстрактных. Но тогда я не возьму в толк, почему не едете с нами, сказал инспектор. По приказу министра остаюсь здесь до истечения пятидневного срока нашей командировки, иными словами – до четверга. А потом. А что потом, он, вероятно, скажет вам, когда будет допрашивать. Допрашивать о чем. О том, как я вел наше расследование и как я вообще себя вел. Но ведь вы только что сказали, что оно прекращено. Да, но не исключено, что возобновят, но поведут его иными путями и уж во всяком случае – без меня. Ничего не понимаю, сказал агент. Комиссар поднялся, ушел в спальню и вернулся с картой, которую и расстелил на столе, для чего пришлось отставить немного в сторону сверток. Вот он, север-шесть, сказал он, упершись пальцем в некую точку, не заблудитесь, вас будет ждать мужчина моих примерно лет, так министр сказал, но на самом деле моложе, и сильно моложе, опознаете его по синему галстуку в белую крапинку, в прошлый раз мне надо было назвать пароль и выслушать отзыв, но теперь, думаю, обойдетесь, по крайней мере, министр ничего об этом не говорил. Не понимаю, сказал инспектор. Так это же так просто, пояснил ему агент, поедем к кпп север-шесть. Я другого не понимаю, почему мы едем, а комиссар остается. У министра были на это свои резоны. У министров всегда их в избытке. И они никогда их не объясняют. Комиссар вмешался: Не устраивайте утомительных дискуссий, самое лучшее – не просить объяснений и не верить им в том невероятном случае, если их все же предоставят, потому что будут они лживы. Он бережно сложил карту по сгибам и, словно спохватившись, добавил: На машине поедете. А вы как же, спросил инспектор. Мало ли в городе автобусов и такси, да и потом пешком ходить – полезно для здоровья. С каждой минутой я понимаю все меньше и меньше. Да что уж тут понимать, мой дорогой, я получил приказ и выполняю его, и вам надлежит делать то же самое, и никакие размышления с обсуждениями ни на миллиметр не изменят действительность. Инспектор толчком вернул сверток на середину стола: Мы тут принесли. Что это. Тут к завтраку такую гадость дают, что мы решили купить разного печенья, немного сыру, хорошего масла, ветчину, свежего хлеба. Или уносите, или оставляйте, сказал комиссар с улыбкой. Утром, с вашего разрешения, позавтракаем, а что не съедим – останется, с улыбкой же ответил инспектор. Теперь улыбались уже все трое, потому что агент не замедлил присоединиться, но уже в следующую минуту улыбки погасли, присутствующие не знали, о чем говорить. Наконец комиссар решил попрощаться: Пойду лягу, плохо спал прошлой ночью, а день был суматошный, и начался этим на кпп север-шесть. Этим – чем, господин комиссар, спросил инспектор, мы же не в курсе дела, что там было на границе. Да, я вас в курс этот не ввел, как-то случая не было, а дело в том, что по приказу министра я передал групповой фотоснимок тому самому господину при галстуке в белую крапинку, с которым вы завтра встречаетесь. А зачем министру эта фотография. В свое время узнаете – вот его собственные слова. Что-то мне это не нравится, душок какой-то. Комиссар склонил голову, словно в знак согласия, и продолжал: Потом я случайно встретил на улице жену доктора, был приглашен к ним пообедать и под занавес имел этот разговор с министром. При всем нашем к вам уважении, сказал инспектор, одного вам не простим никогда, я говорю сейчас от имени нас обоих, потому что мы с агентом уже обсудили это между собой. Так чего же вы мне не можете простить. Вы так и не пустили нас в дом жены доктора. Ты все же был у нее в доме. Был и тотчас был выставлен вон. Это верно, признал комиссар. А почему. Потому что опасался. Чего, мы ж не звери какие. Опасался, что вы, одержимо стремясь любой ценой уличить виновного, не разглядите, кто перед вами на самом деле. Вот, значит, как мало доверия вы к нам питаете. Да при чем тут доверие, которое я питаю или не питаю, это скорее похоже на то, как я нашел бы, скажем, клад и не желал бы ни с кем делиться им, а впрочем, что за чушь я несу, это вовсе не чувства, как вы могли бы подумать, а просто я стал опасаться за безопасность этой женщины и подумал, что чем меньше людей будет вести расследование, тем целее она будет. Однако же если отставить экивоки и словесные курбеты, уж простите за выражение, сказал агент, выходит все то же – вы нам не доверяете. Ну да, приходится признать, что не доверял. Но вам не надо будет просить за это прощения, сказал инспектор, потому что мы уже заранее и загодя вас извинили, главным образом потому, что вы были, наверно, в своих опасениях правы, мы и в самом деле все бы вам испортили и выступили бы на манер двух слонов в посудной лавке. Комиссар вскрыл пакет, извлек оттуда два куска хлеба, вложил меж ними ломтик ветчины и улыбнулся, как бы оправдываясь: Проголодался, по правде говоря, пил пустой чай, а о проклятое печенье чуть зубы себе не сломал. Агент принес из кухни банку пива и стакан: Выпейте, господин комиссар, что ж вы так, всухомятку. Комиссар с наслаждением уписывал сэндвич, запивая его пивом, причем вид при этом имел такой, словно оно лилось непосредственно в душу, а завершив трапезу, сказал: Ну, теперь пойду спать, спасибо за ужин. Он двинулся было в спальню, но на пороге помедлил и вернулся: Мне вас будет не хватать. Потом помолчал и добавил: Не забудьте, что я сказал вам, когда вы собирались ужинать. Что именно, господин комиссар, уточнил инспектор. Чтобы вы держались друг друга, у меня предчувствие, что вы будете очень нужны друг другу, и не давайте улестить себя сладкими речами и щедрыми посулами быстрой карьеры; за тот результат, к которому пришло расследование, отвечаю я один и больше никто, вы не предадите меня, когда будете говорить правду, но постарайтесь не соглашаться с ложью во имя какой бы то ни было истины, кроме своей собственной. Слушаюсь, господин комиссар, сказал инспектор. Помогайте друг другу, сказал комиссар и добавил: Вот и все, чего я вам желаю, вот и все, о чем я вас прошу.